На следующий день после этой встречи Витгенштейн получил письмо Малкольма и немедленно написал ему теплый примирительный ответ: «Если бы я получил его до нашей встречи, мы бы гораздо легче нашли общий язык»
[1136]. Он предложил с этих пор обращаться друг к другу по имени. Но вполне возможно, что если бы Малкольм не признал глупыми свои замечания о «национальном характере» и не согласился с необходимостью «глубокого погружения», их дружба закончилась бы.
В последний год войны и в попытках завершить книгу, и в старании донести свои мысли до непонимающей аудитории на лекциях, Витгенштейн чувствовал, что он борется против поверхностности и глупости — собственной и чужой — и что все остальное в его жизни подчинено этой борьбе. «Я думаю, что эта война, — писал он Хатту, — плохо на нас всех влияет. (Она, кажется, постепенно убивает меня, хотя на здоровье я не жалуюсь.)»
[1137].
Один из немногих, кого он рассматривал как союзника в этой борьбе, был Риз. Когда Риз написал Витгенштейну о своем разочаровании в преподавании логики безразличным студентам в Суонси, Витгенштейн ответил сочувственно и ободрил его:
Мне грустно слышать о неблагоприятных условиях, в которых вы работаете. Пожалуйста, не сдавайтесь и не впадайте в отчаяние! Я знаю, как ужасно это может выглядеть; и, конечно, я первый задумываюсь о побеге, но я надеюсь, что вы возьмете себя в руки. Интересно, какие книги для курса логики я бы мог посоветовать. В любом случае нет ничего труднее, чем учить логике, когда студенты дремлют на занятиях. (Я слышал, как Брейсуэйт храпел на моих лекциях.) Пожалуйста, идите этим чертовски сложным путем! — Я желаю вам одного в меру умного и бодрого ученика, чтобы усладить ваш труд!
…я повторю: пожалуйста, идите этим чертовски сложным путем! Жалуйтесь, проклинайте все, но продолжайте. Студенты тупые, но что-то они все-таки поймут
[1138].
Он был недоволен и своими студентами. «Мой класс чрезвычайно слабый. — писал он Ризу, — Всего у меня шесть человек, и ни одного по-настоящему способного».
Но гораздо большим источником недовольства был тот факт, что его книга была все еще далека от завершения. Витгенштейн сказал Ризу: «Я и не мечтаю закончить книгу в ближайшем будущем». В нем проснулось чувство собственной никчемности, которое обострялось, когда он читал чужие книги:
Я тут много читал; историю мормонов и две книги Ньюмана. Главный эффект от этого чтения — оно заставило меня почувствовать себя бесполезным. Хотя меня это беспокоит только как дремлющего человека беспокоят окружающие звуки, которые, правда, вряд ли его разбудят.
Его лекции касались проблем философии психологии, на которых он сосредоточился в Суонси прошлым летом. Он думал воспользоваться «Принципами психологии» Уильяма Джеймса как учебником — главным образом, чтобы проиллюстрировать путаницу понятий, с которой он собирается сражаться, но, как он сказал Ризу, «вы были правы; я не взял Джеймса в качестве учебника, а взял все из головы (или с потолка)»
[1139]. На самом деле в этих лекциях он прорабатывал проблемы, служившие предметом той части «Исследований», которую он тогда писал.
Эти проблемы касались дискуссии между теми, кто принимает, и теми, кто отрицает существование мыслительных процессов. Витгенштейн не разделял ни той, ни другой позиции; он хотел показать, что обе стороны полагаются на ошибочную аналогию:
Как же возникает философская проблема душевных процессов, состояний и бихевиоризма? — Первый шаг к ней совершенно незаметен. Мы говорим о процессах и состояниях, оставляя нераскрытой их природу! Предполагается, что когда-нибудь мы, пожалуй, будем знать о них больше. Но это-то и предопределяет особый способ нашего рассмотрения явлений. Ибо мы уже составили определенное понятие о том, что значит познать процесс полнее. (Решающее движение в трюке фокусника уже сделано, нам же оно кажется невинным.) — И вот рушится аналогия, призванная прояснить наши мысли. Выходит, что нужно отрицать еще непонятый процесс в еще не изученном субстрате. Так возникает видимость отрицания нами душевных процессов. А ведь мы, естественно, не собираемся их отрицать!
[1140]
«Какова твоя цель в философии? — спрашивает он себя сразу после этого пассажа и отвечает. — Показать мухе выход из мухоловки». Учебник Уильяма Джеймса он использовал, чтобы приводить примеры того, что людям приходится говорить, когда они попадают в эту ловушку.
Например, обсуждая концепцию «я», Джеймс описывает, что случается, когда он пытается взглянуть интроспективно на «самого себя». Он отмечает, что во время этих попыток интроспекции главным образом осознает движения головы. Поэтому он заключает:
«Я» при тщательном рассмотрении состоит главным образом из собрания этих своеобразных движений головы или между головой и гортанью
[1141].
Это показывает, как считает Витгенштейн, следующее: «не значение слова „я“ (поскольку оно означает примерно то же, что слова „личность“, „человек“, „я сам“, „он сам“). И не анализ такого рода сущностей (Wesens). Она [интроспекция] выявила другое: сосредоточенное внимание философа, мысленно произносящего слово „я“ и стремящегося проанализировать его значение». И, добавляет он, «из этого можно многому научиться»
[1142].
Точно так же, как он использует блаженного Августина, чтобы проиллюстрировать путаницу в представлениях о языке, с которой он намерен был бороться, и как он использует Рассела, чтобы проиллюстрировать замешательства в философии математики, так Витгенштейн использует Джеймса, чтобы приводить примеры замешательства в философии психологии, но это не подразумевает неуважения. Как он говорил Малкольму, он использовал цитату из Августина, чтобы начать «Исследования», потому что «идея должна быть важной, если так велик разум, ее предложивший», — и он цитирует Джеймса в своих заметках по психологии прежде всего потому, что высоко его ценит. Одной из немногих книг, которые он горячо рекомендовал Друри, было «Многообразие религиозного опыта» Джеймса. Друри сказал, что уже читал ее: «Я всегда наслаждаюсь чтением Джеймса. Он такой человечный»
[1143]. Да, ответил Витгенштейн: «Это и делает его хорошим философом. Он был подлинным человеком».
