Во время рождественских каникул в Суонси перспектива завершения книги приблизилась, и Витгенштейн вернулся в Тринити уверенный, что скоро настанет время ее опубликовать. Финальная версия предисловия к книге помечена «Кембридж, январь 1945».
В предисловии он описывает книгу как «конденсат философских исследований, занимавших меня последние шестнадцать лет» (т. е. со времени его возвращения в Кембридж в 1929 году), и говорит о своих заметках:
Я представляю их к публикации с противоречивыми чувствами. Не исключено, что этой работе, при всем ее несовершенстве и при том, что мы живем в мрачное время, будет суждено внести ясность в ту или иную голову; но, конечно, это не столь уж и вероятно.
Очевидно, «противоречивые чувства» восторжествовали над стремлением к публикации. Витгенштейн не отправил машинопись издателям, вместо этого он провел остаток года, работая над продолжением, которое значительно расширяет его исследования психологических концепций. Для продолжения он отобрал заметки из рукописных томов начиная с 1931 года. Он работал над ним во время весеннего и пасхального триместров 1945 года и к лету был готов продиктовать избранное машинистке. 13 июня он написал Ризу:
Триместр закончился, и мои мысли двигаются в сторону Суонси. Я неплохо поработал с Пасхи. Я теперь диктую кое-что, заметки, часть из них я хочу опубликовать в первом томе (если он вообще появится). Диктовка займет около месяца или полутора. После этого я смогу уехать из Кембриджа
[1144].
Через две недели он был в более подавленном настроении. Работа, рассказывал он Малкольму, «продвигается чертовски медленно. Мне бы хотелось, чтобы том был готов к изданию к следующей осени; но я, вероятно, не смогу. Я чертовски плохой работник!»
[1145]
На самом деле диктовка заметок держала его в Кембридже до августа. Эту машинопись он не считал финальной версией книги, а чем-то, из чего — вместе с прошлогодним текстом из Суонси — будет собрана финальная версия. Тем не менее, теперь он был уверен, что окончательная версия уже виднелась. «Я мог бы опубликовать к Рождеству», — говорил он Малкольму:
Не то чтобы сделанное мной и вправду хорошо, но теперь это настолько хорошо, насколько я способен сделать. Думаю, когда я закончу, мне надо будет выпустить это в свет
[1146].
В месяцы подготовки этого машинописного текста его все больше угнетала «мрачность нашего времени». Последние этапы Второй мировой войны сопровождали сцены настолько жестокие и бесчеловечные, какие раньше невозможно было и представить. В феврале британские и американские воздушные силы бомбили Дрезден, и город был почти полностью разрушен, а 130 000 гражданских погибло. В апреле Берлин был взят союзниками, а Вена — русскими, с чудовищными жертвами с обеих сторон. Незадолго до капитуляции Германии 7 мая были опубликованы фотографии гор гниющих трупов, обнаруженных в концентрационных лагерях Берген-Бельзен и Бухенвальд. 14 мая Витгенштейн написал Хатту: «Последние полгода были более тошнотворными, чем раньше. Я бы хотел ненадолго уехать из этой страны и побыть где-то один, как в Норвегии». «Кембридж, — писал он, — действует мне на нервы!»
[1147]
На британских выборах в июле он голосовал за лейбористскую партию и настоятельно призывал своих друзей сделать то же самое. Он считал, что надо избавиться от Черчилля. Он был убежден, как он сказал Малкольму, «что этот мир — только перемирие»:
И от той лжи, что полное истребление «агрессоров» в этой войне сделает этот мир лучше, поскольку следующую войну, конечно, могли бы начать только они, смердит до небес, и на самом деле она обещает ужасное будущее
[1148].
Так, когда японцы окончательно капитулировали в августе, празднования на улицах Суонси нисколько не ободрили его. «Два дня праздновали победу над Японией, — писал он Малкольму, — и мне кажется, шуму было больше, чем настоящей радости». Он полагал, что последствия войны — один только мрак. Когда Хатта демобилизовали, Витгенштейн написал ему, пожелав «большой удачи»
[1149]: «Я действительно имею в виду: сил перенести грядущее». Он признался Хатту, что чувствовал себя в последнее время нехорошо: «отчасти потому что у меня проблемы с почкой, отчасти потому что меня мутит от всего, что я читаю о скотстве союзников в Германии и Японии».
На фоне сообщений о хроническом дефиците продовольствия в Германии и Австрии, отказа британской армии «брататься» с поверженным врагом и при этом призывов в прессе наказать немцев за войну, Витгенштейну было приятно прочесть в News Chronicle статью Виктора Голланца, в которой призывалось положить конец «самоуверенности в международных делах»
[1150] и отказаться от решения не кормить немцев: «не потому, что если мы не будем этого делать, то сами пострадаем, а просто потому, что это правильно — кормить наших умирающих от голода соседей». Рассказав о статье Ризу, он одолжил у кого-то более раннюю брошюру Голланца «Что на самом деле значит Бухенвальд». Голланц пишет как «еврей, который верит в христианскую этику», он осуждает реакцию британской прессы на ужасы Бухенвальда и указывает, что неправильно сваливать ответственность на всех немцев. В дальнейшем он критиковал саму концепцию «коллективной вины» как атавистическую и характерную для Ветхого Завета, от которого нас должен был освободить пример Христа.
На Витгенштейна произвели сильное впечатление преимущества и недостатки, которые Голланц раскрывает в своем призыве к человеческому отношению к немцам. 4 сентября он написал ему, похвалив за статью в News Chronicle. Он писал, что «рад видеть, что кто-то публично и на видном месте назвал бесовщину бесовщиной». По поводу брошюры про Бухенвальд он написал Голланцу:
Мне глубоко симпатична ваша строгая критика (и она не может быть слишком строгой) жестокости, злобы и вульгарности ежедневной прессы и BBC. (Наша кинохроника, если это вообще возможно, еще более ядовита.) Лишь потому, что я решительно симпатизирую вашему отношению к этому злу, мне следует сделать то, что кажется мне серьезной критикой вашей полемики против них
[1151].
