Он ощущал глубокую потребность в любви, но в ней он тоже часто чувствовал себя неспособным, напуганным. Напуганным тем, что ее у него заберут, глубоко осознающим ее непостоянство и неопределенность. В 1946 году — вероятно, он с облегчением понял, что все еще способен любить — он влюбился в Бена Ричардса, студента-медика в Кембридже. Ричардс обладал всеми теми качествами, которые, как кажется теперь, согревали сердце Витгенштейна: он был очень мягким, немного робким, возможно, даже покорным, но невероятно добрым, тактичным и чутким.
Будучи в глубоком отчаянии после Второй мировой войны, Витгенштейн нашел хоть какое-то утешение в своей любви к Бену — даже если временами казалось, что это просто еще один повод для беспокойства. «Мне очень грустно, очень часто грустно, — писал он 8 августа 1946 года. — Мне кажется, что жизнь подходит к концу»:
Единственное, что принесла мне моя любовь к Б., так это отодвинула другие волнения, которые касаются моего поста и работы, на второй план
[1175].
Переносить тревоги любви было тяжелее всего. И Бен был очень молод — почти на сорок лет моложе Витгенштейна. Разве трудно представить, писал он 12 августа, что Бен полностью вырастет из этой любви к нему, «как мальчик забывает, что он чувствовал, когда был маленьким?»
[1176]. И поэтому, когда он несколько дней спустя с нетерпением ждал письма от Бена, ничто не казалось ему правдоподобнее и естественнее, чем мысль о том, что Бен от него уйдет. И все же каждое утро без письма от Бена казалось ему странным: «Я чувствую, что есть что-то, чего я еще не понял; как если бы я должен был найти некий угол зрения, с которого истина была бы видна яснее»
[1177].
Эти отчеты о почти непереносимой муке, которую испытывал Витгенштейн, ожидая письма от возлюбленного, кое-что напоминают. Все то же самое было и с Пинсентом, и со Скиннером, и даже с Кирком. Но в его любви к Бену есть и новая нотка — разрыв с прежним солипсизмом. 14 августа он написал — будто это впервые его поразило:
Знак истинной любви в том, что один думает о страданиях другого. Поскольку он тоже страдает, он тоже бедняга
[1178].
Возможно, муха наконец нашла путь из мухоловки. И поняла, что жизнь снаружи не обязательно лучше. Опасно подвергать себя стихиям. «Я чувствую, — писал Витгенштейн 18 августа, — что мое психическое здоровье висит на волоске»:
Меня, конечно, изматывают тревога и беспокойство о Б. А так не было бы, если бы я так легко не воспылал, «легковоспламеняющийся»
[1179].
В былые времена, размышлял он, люди уходили в монастыри: «Что же, они были неумны или бесчувственны? — Ну, а если эти люди находили то, в чем они нуждались, то, что помогало им жить дальше, то на такой вопрос не ответить с легкостью»
[1180].
Но если любовь, человеческая или божественная, была решением проблемы, то не из тех, которые можно взять; ее можно только получить в дар. Так, чтобы побороть беспокойство из-за того, что другие философы публикуют идеи, происходящие от его идей, он напоминал себе, что его работа ценна, только «если в ней есть искра божия»:
А коли так — к чему мне беспокоиться о том, чтобы плоды моего труда не расхищались? Если то, что я пишу, действительно ценно, то как можно украсть у меня это ценное? А если искры божией нет, то мне посильно быть лишь умелым, не более того
[1181].
В связи с любовью к Бену он написал:
«Потому что наши страсти скрывают от нас даже то, чего мы желаем. Благословения приходят свыше в их собственных обличьях и т. д.». Говорю это себе, когда бы я ни принимал любовь Б. Потому что я хорошо знаю, что это великий и редкий дар; я знаю также, что это редкая жемчужина — и также, что это не совсем то, о чем я мечтал
[1182].
Конечно, были и другие причины уехать из Кембриджа. В тот же самый день, когда он вернулся из Суонси, 30 сентября, Витгенштейн написал:
Здесь мне все отвратительно. Жесткость, искусственность и самодовольство людей. Меня тошнит от атмосферы университета
[1183].
Фуракру он писал: «Больше всего мне не хватает кого-то, с кем можно трепаться во дворе»
[1184]. Фуракр оставался единственным из Госпиталя Гая, с кем он поддерживал контакт. В 1943 году, сразу после женитьбы, Фуракр ушел в армию, и его послали на Дальний Восток. Домой он вернулся только в феврале 1947-го. Пока он был далеко, Витгенштейн очень скучал по нему и писал ему часто, призывая его «вернуться домой из той чертовой Суматры или где ты там». Не все эти письма дошли до нас, но привязанность Витгенштейна к Фуракру видна из тех, которые сохранились, включая серию из шести писем, написанных с августа по декабрь 1946 года, — каждое из которых заканчивается восклицанием: «Да хранит тебя Господь!» — и содержит призыв поскорее вернуться домой.
Первое из этих шести датировано августом 1946 года, в нем упоминается какой-то вереск, который Витгенштейн сорвал для Фуракра и послал ему на Дальний Восток. Он описывает «паршивую» ситуацию в Европе и заключает: «Так что когда ты вернешься домой, ничего чудесного ты не найдешь. Но я надеюсь, что ты все равно скоро приедешь. Это избавит меня от многих хлопот — срывать цветы и посылать их на Суматру!»
[1185]
По легкости тона и переполненности «чепухой», которую так любил Витгенштейн, эти письма напоминают письма к Паттисону. Едва ли есть хоть одно, в котором нет ни единой шутки или игривого замечания:
Мне жаль, что ты получаешь почту нерегулярно, а особенно мои письма, очень содержательные. Я имею в виду, что они содержат бумагу, чернила и воздух. — Москиты кусают тебя не потому, что ты такой милый — потому что ты совсем не такой, — а потому что ты настолько, прямо до крови ужасен, а они как раз хотят крови. — Я надеюсь, что голландцы скоро займутся продовольствием и пошлют тебя назад!
[1186]
