Почему, черт возьми, ты не получаешь мои письма, мне интересно! Думаешь, цензор собирает их как сувениры, потому что они такие чудесные? Я бы не удивился! — Ну, ради Бога, заканчивай свой тур по Южной и Центральной Суматре, прыгай в самолет и пили ко мне (но не в плотницком смысле)
[1187].
Я чувствую себя сейчас гораздо лучше, чем в начале триместра. Тогда я чувствовал себя очень паршиво, и у меня были странные приступы усталости. В конце концов, в отчаянии я пошел в Кембридже к врачу… Он посоветовал мне то и се и в конце добавил, что мне можно попробовать витамин В… Итак, я взял таблетки с витамином В безо всякой надежды, что они помогут, и, к моему великому изумлению, они помогли. Я принимаю их теперь регулярно, и у меня больше нет приступов усталости. На самом деле, когда я заправляюсь вит. В, я становлюсь таким остроумным, что шутки заклинивает, и они не могут выйти. Разве это не ужасно?
[1188]
Простые, ничем не осложненные отношения с Фуракром остались примером того, что возможно за пределами академической жизни. В письме от 21 октября он пишет:
Каждый день я думаю уволиться и заняться чем-то еще, что помогло бы мне наладить человеческий контакт с моими коллегами. Но что я буду делать, Бог знает! Потому что я уже довольно старый хрыч
[1189].
Письмо заканчивается знакомым припевом: «Я надеюсь, ты вернешься из этой чертовой Суматры».
«Надо ли мне продолжать преподавать?» — спросил он себя в начале ноября после собрания в Клубе моральных наук, разочарованный тщеславием и глупостью собственного выступления. «Атмосфера, — писал он, — испортилась».
Он царил на этих собраниях, что вызывало неодобрение других кембриджских философов (Брода и Рассела, в частности) и многих приезжих лекторов. 26 октября произошла стычка, ставшая с тех пор знаменитой, когда Карл Поппер адресовал клубу вопрос: «Существуют ли философские проблемы?» Поппер намеренно выбрал тему и манеру ее представления так, чтобы спровоцировать Витгенштейна (который, как думал Поппер, отрицал существование философских проблем). И провокация удалась, хотя как это произошло — скрыто в тумане легенды. Рассказывали истории, что Поппер и Витгенштейн подрались друг с другом, и каждый был вооружен кочергой. В своей автобиографии Поппер развеивает эти слухи, лишь чтобы заменить их другой сказкой, детали которой в свою очередь оспаривают некоторые из присутствовавших. Поппер утверждает, что они с Витгенштейном оживленно спорили о существовании философских проблем, и он привел в качестве примера вопрос о справедливости моральных правил. Витгенштейн, который в это время как раз вертел в руках кочергу, встал с кочергой в руке и потребовал привести пример морального правила. «Не угрожать кочергой приезжим лекторам!»
[1190] — ответил Поппер, после чего Витгенштейн вылетел из комнаты. Рассел тоже был на этой встрече и дал понять, что симпатизирует Попперу. Другие же считали, что Поппер и Витгенштейн обвиняли друг друга в запутывании темы, Витгенштейн в гневе выбежал, а Рассел кричал ему вслед: «Витгенштейн, это ведь вы все запутали».
Что бы ни случилось, ничто не могло повлиять на пламенную преданность Витгенштейну, которую питали большинство молодых кембриджских философов того времени. Гилберт Райл пишет, как, случайно попав на собрание в Клуб моральных наук, он с тревогой обнаружил, что «Витгенштейна почитали так истово, что если кто-то, например я, упомянул любого другого философа — это встретили бы с издевкой»:
Это презрение к любой мысли, отличной от мысли Витгенштейна, казалось мне педагогической катастрофой для студентов и чем-то нездоровым для самого Витгенштейна. Оно заставило меня решить не то чтобы быть философским полиглотом, но избегать становиться моноглотом; а больше всего избегать участи стать эхом моноглота, даже если он гений и друг
[1191].
Райл считал, что Витгенштейн «не только правильно отличал философские проблемы от экзегетических, но и, куда менее правильно, производил впечатление»:
…во-первых, что он сам гордится, что не изучал других философов — он изучал, но мало — и, во-вторых, что он думал, что люди, которые их изучают, — академические, а потому ненастоящие философы.
В определенной степени Райл выступает здесь как человек из Оксфорда (его критика дана в контексте восхваления достоинств оксфордской системы преподавания), но то, что он говорит об отношении Витгенштейна к великим работам прошлого, совершенно верно. «Несмотря на то, что я прочел мало философских работ, — пишет Витгенштейн, — я точно прочел не слишком мало, а слишком много. Когда бы я ни читал философскую книгу, я замечал: она вовсе не улучшает мои мысли, а делает их хуже»
[1192].
Такого отношения не вынесли бы в Оксфорде, где уважение к произведениям прошлого в общем гораздо сильнее, чем в Кембридже, и где обучение философии неотделимо от чтения великих работ на эту тему. Немыслимо, чтобы человеку, который гордо провозглашает, что никогда не читал ни слова из Аристотеля, дали возможность преподавать в Оксфорде, не говоря уже о том, чтобы руководить кафедрой. С точки зрения Витгенштейна, Оксфорд был «философской пустыней».
Единственный известный случай, когда он обращался к аудитории оксфордских философов, был в мае 1947 года, когда он принял приглашение выступить перед Обществом Джоветт. Он отвечал на доклад Оскара Вуда, студента — секретаря общества, о Cogito ergosum Декарта. Встреча состоялась в Магдален-колледже и собрала необычно много народу. Мэри Уорнок, современница Вуда, записала в дневнике: «Здесь был практический каждый известный мне философ»
[1193]. Среди самых заметных философов были Гилберт Райл, Дж. О. Урмсон, Исайя Берлин и Г.А. Причард. В ответе на доклад Витгенштейн проигнорировал вопрос, справедливы ли аргументы Декарта, и сосредоточился вместо этого на применении своего собственного философского метода к поднятой проблеме. Для известной оксфордской ортодоксальности в лице Г.А. Причарда это была непрошеная новинка:
Витгенштейн: Если мне говорят, глядя на небо: «Я думаю, что будет дождь, поэтому я существую», я не пойму этого.
