Причард: Это все прекрасно, но мы хотим знать: cogito — правильно или нет?
Причард — описанный Мэри Уорнок в дневнике как «очень старый и глухой, с ужасным кашлем. Совершенно бестактный» — несколько раз прерывал Витгенштейна, пытаясь вернуть его к вопросу о том, было ли cogito Декарта правильным умозаключением или нет. И каждый раз Витгенштейн избегал вопроса, намекая на то, что это не важно. Но проблема Декарта, отвечал Причард, гораздо важнее, чем любая проблема, которую Витгенштейн обсуждал тем вечером. Тогда он, по словам Мэри Уорнок, «потащился прочь в отвращении». Неделю спустя он умер.
Хотя большинство на встрече понимали, что Причард непозволительно груб, многие в некотором смысле симпатизировали его возражениям и сочли, что Витгенштейн отнесся к Вуду с неоправданным пренебрежением, не соотнося свой ответ с сутью его доклада. Антиисторический экзистенциальный метод философствования Витгенштейна легко могли принять, в контексте принятого в Оксфорде уважения к великим философам, за надменность.
Человеком, который отчасти, как посредник Вуда, отвечал за приезд Витгенштейна в Оксфорд, в этот раз была Элизабет Энском. Энском была студенткой в колледже Св. Хью в Оксфорде и приехала в Кембридж аспиранткой в 1942 году, когда она начала ходить на лекции Витгенштейна. Когда Витгенштейн в 1944 году возобновил свои лекции, она была одной из самых восторженных студенток. Для нее терапевтический метод Витгенштейна стал огромным облегчением, «лекарством», которое помогало в освобождении от философского замешательства там, где большинство теоретических методов не работало. «Годами, — пишет она, — я могла проводить время в кафе, например, разглядывая предметы и говоря себе: „Я вижу пакет. Но что я вижу на самом деле? Как я могу сказать, что я вижу больше, чем желтую плоскость?“»
Я всегда ненавидела феноменализм и чувствовала себя из-за этого в ловушке. Я не видела из нее выхода, но я не верила ему. Было бесполезно указывать на трудности, например неправильности, которые находил в нем Рассел. Его сила, центральный нерв оставались живыми и болезненно бушевали. Только в классах Витгенштейна в 1944 году этот нерв удалили, и на основную мысль «У меня есть это, и я определяю „желтый“ (скажем) в этом» эффектно напали
[1194].
В 1946–1947 годах она снова была в Оксфорде, занялась исследованиями в колледже Соммервиль, но продолжала раз в неделю ездить в Кембридж на занятия с Витгенштейном в компании другого студента, У.А. Хиджаба. Эти занятия, по просьбе Хиджаба и Энском, касались вопросов философии религии. К концу года она стала одним из самых близких друзей Витгенштейна и одной из самых верных студенток, исключением в его общей нелюбви к женщинам-ученым и особенно к женщинам-философам. На самом деле она стала почетным мужчиной, и к ней ласково обращались: «старик». «Слава Богу, мы избавились от женщин!» — сказал он ей однажды на лекции, обнаружив, к своему облегчению, что среди присутствующих не осталось других студенток.
Энском в это время была восторженной поклонницей Кафки и попыталась разделить свой восторг с Витгенштейном, вручив ему несколько романов. «Этот человек, — сказал Витгенштейн, возвращая их, — причиняет себе большие неудобства от того, что не пишет о своих неудобствах»
[1195]. Он рекомендовал для сравнения «Четыре последние вещи» и «Пол и характер» Вейнингера. Вейнингер, говорит он, несмотря на свои недостатки, был человеком, который действительно писал о своих проблемах.
Эта прямота — смелость отбросить все несущественное и наносное, «извлечь корень» — может тревожить так же, как и вдохновлять, и Энском была одной из немногих, кто находил ее освобождающей. Айрис Мёрдок, которая посетила несколько последних лекций Витгенштейна, нашла и его, и его установки «очень нервирующими»:
Экстраординарная прямота его мысли и отсутствие любого сорта атрибутики — те вещи, которые беспокоили людей… с большинством людей вы общаетесь в определенных рамках, и есть определенные соглашения о том, как вы будете с ними говорить и так далее. Нет прямой конфронтации личностей. Но Витгенштейн всегда навязывал эту конфронтацию во всех отношениях. Я встречала его только дважды и не знала его хорошо и, возможно, поэтому всегда думала о нем как о личности с трепетом и тревогой
[1196].
Студентом, к которому Витгенштейн в этот период питал глубочайшее уважение, был Георг Крайзель. Родившийся в Граце, Крайзель приехал в Тринити в 1942 году, чтобы учиться математике, и ходил на лекции по философии математики, которые Витгенштейн читал во время войны. В 1944 году — когда Крайзелю был все еще двадцать один год — Витгенштейн шокировал Риза, объявив Крайзеля самым способным философом-математиком из всех, кого он когда-либо встречал. «Способнее Рамсея?» — спросил Риз. «Рамсей?! — ответил Витгенштейн. — Рамсей был математиком!»
[1197]
Хотя он ничего не написал по философии математики за два года, в 1946 и 1947 годах Витгенштейн регулярно беседовал с Крайзелем на эту тему. Как ни странно, тон этим дискуссиям задавал Крайзель, а не Витгенштейн, и когда после смерти Витгенштейна были опубликованы его заметки по математике, Крайзель крайне удивился их содержанию. Прочитав «Замечания по основаниям математики», пишет Крайзель, он понял, что темы, поднимаемые в обсуждениях с Витгенштейном, «были далеки от фокуса его интересов, хотя он никогда не дал мне подозревать этого»
[1198].
Под влиянием дискуссий с Крайзелем Витгенштейн в свой последний год в Кембридже добавил регулярные семинары по философии математики к еженедельным занятиям по философии психологии. Крайзель, однако, считает, что дискуссии были более ценны, чем семинары. Публичные выступления Витгенштейна, считает он, «напряженные и зачастую бессвязные»
[1199].
Крайзель был не из того теста, из которого получаются преданные последователи. Оставив Кембридж, он учился у Курта Гёделя и стал лидирующей фигурой в той самой ветви математики, против которой выступал Витгенштейн: «раковой опухоли» математической логики. «Взгляды Витгенштейна на математическую логику многого не стоят, — писал он позже, — потому что знал он очень мало, а то, что знал, ограничивалось линией Фреге — Рассела»
[1200]. Когда Голубая и Коричневая книги были опубликованы, его отстранение выразилось в еще более сильных и, возможно, более горьких терминах. «Как введение к значимым проблемам традиционной философии, — писал он в своем обзоре, — книга прискорбная»:
