Эта проблема тревожила и самого Витгенштейна. «Я показываю своим ученикам фрагменты огромного ландшафта, — писал он, — в котором они вряд ли способны ориентироваться»
[1206]. В своих лекциях он подробно изложил аналогию:
Обучая вас философии, я выступаю в роли гида, который показывает вам, как найти дорогу в Лондоне. Я должен провести вас по городу с севера на юг, с востока на запад, от Юстона до набережной и от Пиккадилли до Мраморной арки. После того как я проведу вас по городу много раз, во всех направлениях, окажется, что мы прошли по всем возможным улицам много раз — каждый раз пересекая их в рамках нового маршрута. В итоге вы узнаете Лондон и сможете ориентироваться как коренной лондонец. Конечно, хороший гид скорее проведет вас по основным улицам, чем по переулкам, а плохой гид все сделает наоборот. В философии я довольно плохой гид
[1207].
В своей работе Витгенштейн тревожился, что он может уделить слишком много времени переулкам. Он был совсем не уверен, «что должен и не должен обсуждать» в книге:
Я все еще запутываюсь в частностях, не зная, должен ли я вообще говорить об этих вещах; и мне представляется, что я, возможно, обследую огромную область лишь для того, чтобы потом исключить ее из рассмотрения
[1208].
Хотя машинописный текст, который Витгенштейн подготовил в предыдущем году, он называет «моей книгой», он оставался серьезно недоволен ею, особенно последней третью — анализом психологических понятий, который во многом взят из более ранних рукописей. Тем не менее, один вечер в неделю он встречался и обсуждал книгу с Норманом Малкольмом (который приехал в Кембридж в последний год Витгенштейна, по стипендии Гугенхайма). Он дал Малкольму копию машинописи, с тем, чтобы они прочитали ее вместе, параграф за параграфом. Процедура, как вспоминает Малкольм, была такой:
Начиная с самой первой страницы, Витгенштейн сначала читал предложение по-немецки, потом переводил его на английский, потом коротко объяснял его смысл. Затем он переходил к другому предложению и так далее. При следующей встрече он начинал с того места, где остановился в прошлый раз
[1209].
«Причина, по которой я это делаю, — объяснял Витгенштейн, — в том, что должен быть хотя бы один человек, который поймет мою книгу, когда ее издадут». Это немного странно в том смысле, что тогда он и не собирался издавать данный текст, уже переписывая последний раздел. К тому же времени, что и обсуждения с Малкольмом, относится серия рукописных томов, из которых он надеялся сделать более удовлетворительную презентацию своих исследований психологических понятий. Не то чтобы время было потрачено впустую, потому что стиль их встреч изменился прежде, чем они достигли последнего раздела книги. «Дискуссия» по-витгенштейновски оказалась слишком жестко экзегетической на вкус Малкольма; он хотел обсуждать философские проблемы, которые в тот момент озадачивали его самого. И поэтому Витгенштейн постепенно упрощал процедуру.
Во время осеннего триместра 1946 года любовь Витгенштейна к Бену Ричардсу подарила ему краткие моменты счастья и долгие периоды мучений. «Счастье, — писал он 8 октября. — Я не мог бы написать это, как сейчас, если бы не провел последние две недели с Б. И я не смог бы провести их так, если бы вмешалась болезнь или какое-то происшествие»
[1210].
Но счастье было хрупким — или, по крайней мере, он осознавал его таким. «В любви у меня слишком мало веры и смелости», — писал он 22 октября:
Меня легко ранить, и я боюсь, что меня ранят, и защитить от этого может только смерть любви. Для настоящей любви нужно мужество. Но это означает, что надо иметь мужество прерваться и отказаться [от любви], другими словами, вытерпеть смертельную рану. Но я могу только надеяться избежать худшего
[1211].
«У меня нет мужества или сил ясно взглянуть в лицо обстоятельствам моей жизни»
[1212], — писал он несколько дней спустя. Одно из этих обстоятельств было таким: «Б. испытывает ко мне пред-любовь, и она не может долго длиться»:
Когда она угаснет, я, конечно, не знаю. Не знаю я, и как сохранить какую-то ее часть живой, а не в виде закладки между страницами книги на памяти
[1213].
Он был уверен, что потеряет Бена, и оттого болезненно переносил этот роман, представлявший собой «ужасную трудность в моей жизни»: «Я не знаю, смогу ли я — и как — вынести эти отношения с такой перспективой».
Однако он не мог вынести мысли и об окончании отношений: «Когда бы я ни представлял себе этот разрыв, меня пугает одиночество». И в любом случае, разве это не великий и чудесный дар небес, отказаться от которого было бы кощунственно? Боль и страдания, как от продолжения, так и от окончания романа казались невыносимыми.
Но на следующий день он писал: «Любовь — это радость. Возможно, радость, смешанная с болью, но, тем не менее, радость»
[1214]. И если это не радость, то это и не любовь. «Любовь должна дарить безмятежность». На самом деле покоя ему не давали сомнения. Он не сомневался, что у Бена доброе сердце. «Но можешь ли ты отказаться от сердечной доброты?» Вопрос немедленно породил основное сомнение: «Бьется ли это сердце для меня?» Он цитирует на английском (и потому предположительно со слов Бена) высказывание: «Я сделаю все что угодно, чтобы не причинить боль духу дружбы», и продолжает на английском (но теперь точно своими словами): «Я должен знать: Бен не повредит нашей дружбе». Влюбившись в Бена, он требовал не просто дружбы, не просто привязанности, а любви:
Человек не может выпрыгнуть из кожи. Я не могу выкорчевать потребность, которая заключена внутри меня, во всей моей жизни. Потому что любовь по сути естественна; и если я стану неестественным, любовь подойдет к концу. — Могу ли я сказать: «Я буду разумным и не буду больше этого требовать?» …я могу сказать: пусть делает что пожелает — однажды это изменится — Любовь, драгоценная жемчужина, которую хранишь в сердце, которую ни на что не променяешь, которую ценишь превыше всего
[1215].
