На самом деле она показывает — если она у тебя есть, — что такое великая ценность. Обучаются тому, что она означает, чтобы отделить драгоценный металл от всех остальные
[1216].
«Пугает неопределенность». И в этой неопределенности воображение Витгенштейна мучило его всеми возможными пугающими вариантами. «Верь в Бога», — говорил он себе. Проблема была в том, что он не мог ни во что верить:
Оттуда, где я, до веры в Бога долгий путь. Радостная надежда и страх — близкие родственники. У меня не может быть одной без того, чтобы она не граничила с другим
[1217].
Он сомневался, имеет ли он право влюбиться. Не изменил ли он памяти Фрэнсиса? «Задай себе этот вопрос», — писал он 10 ноября:
…когда ты умрешь, кто будет оплакивать тебя, и насколько глубока будет их скорбь? Кто скорбит по Ф. так глубоко, как скорблю я, — у кого больше причин скорбеть — скорбеть по нему? Разве он не заслуживает, чтобы кто-то скорбел о нем всю жизнь? Если кто и заслуживает, так это он
[1218].
Фрэнсис, однако, был в руках Господа: «Здесь надо бы сказать: Господь позаботится о нем и даст ему то, чего лишает его дурной человек». Его собственная жизнь была полностью в его руках. Через два дня возникает отдельная фраза: «Основательная ненадежность жизни»
[1219]. Основание может в любой момент дать трещину. «Не будь слишком труслив, чтобы подвергнуть чью-то дружбу проверке»
[1220], — призывал он себя. Он должен был знать, выдержат ли его отношения с Беном это давление: «Трость, которая прекрасно выглядит в руках, но изгибается, как только перенесешь на нее вес, ничего не стоит».
Лучше, конечно, гулять без трости, чем использовать ту, на которую нельзя опереться:
Разве ты не можешь быть весел даже без его любви? Надо ли тебе тонуть в унынии без его любви? Разве ты не можешь жить без этой подпорки? Потому что вопрос в том, разве ты не можешь пойти пешком без опоры? Или ты просто не можешь решиться выбросить ее? Или и то и другое? — Не надо ждать писем, которые не придут
[1221].
Отношения не могут быть ценными, когда они используются как опора: «К этой опоре меня приковывает не любовь, а то, что я не могу прочно стоять на ногах самостоятельно».
Без Бена его жизнь определенно стала бы одинокой и убогой. Но почему бы не пострадать? В конце концов, «некоторые люди больны всю жизнь, и единственное счастье, которое они знают, это провести несколько часов без боли после долгого периода страшных страданий (благословенный вздох облегчения)»
[1222]:
Разве это так неслыханно — страдания человека, например, когда в старости он устал и одинок, а может, наполовину сошел с ума?
[1223]
Изнеможение, одиночество, сумасшествие были его уделом, и он должен принять его: «Только без драм. От них ты должен себя оградить»
[1224].
Самый тяжелый подвиг — любить с надеждой и не впадать в отчаяние, если эти надежды не исполняются: «Вера в благосклонного отца — на самом деле просто выражение этой жизни»
[1225].
Вести такую жизнь стало бы выходом, достижением, в сравнении с которым его философская работа обратится в ничтожество: «Какая мне польза от всего этого таланта, если в сердце я несчастен? Какой смысл решать философские проблемы, если я не могу решить главную, более важную вещь?»
[1226] И какова настоящая польза от этих лекций?
Мои лекции проходят хорошо, они никогда не будут лучше. Но какой эффект они произведут? Помогу ли я кому-то? Явно не больше, чем если бы я был великим актером, играющим перед ними трагические роли. То, чему они учатся, не стоит обучения; и личное впечатление, которое я произвожу, ничем им не поможет. Это верно для всех из них, кроме, может быть, пары исключений
[1227].
Летом 1947 года Витгенштейн решил прекратить читать лекции. Он сказал Георгу фон Вригту, что увольняется с поста профессора, а когда уволится, хотел бы видеть своим преемником фон Вригта.
Лекции, которые Витгенштейн читал в этот последний триместр, особенно интересны, потому что в них затронуты темы, которые занимали его последние два года и которые находят свое финальное выражение в машинописном тексте, составляющем теперь Часть II «Философских исследований». В этих лекциях он впервые представил известную двойственную фигуру утки-кролика:
Предположим, я показываю это ребенку. Он говорит: «Это утка». А потом внезапно: «Ой, это кролик». Так он узнал кролика. — Это опыт узнавания. Так же если вы видите меня на улице, то говорите: «О, Витгенштейн». Но у вас нет опыта узнавания все время. — Опыт приходит только в момент перехода от утки к кролику и обратно. В остальное время этот аспект является как бы диспозиционным
[1228].
Смысл этой фигуры в том, что ее можно увидеть в более чем одном аспекте: то же самое изображение можно видеть и как утку, и как кролика. И этот феномен видеть-как интересует Витгенштейна. В описании такого рода явлений велик соблазн говорить о психологических состояниях, как если бы они были некими объектами. Например, мы могли бы сказать, что когда мы видим утку, а через мгновение — кролика, внешняя фигура — рисунок — не меняется, а меняется наша внутренняя картинка — наши данные чувственного опыта. И если обобщить эту идею, это приведет к самой теории чувственного опыта, что является целью философии психологии Витгенштейна — к феноменологическому представлению, что объекты нашего непосредственного опыта — это частные расплывчатые структуры, которые эмпирики называют чувственным опытом. Из-за боязни таких обобщений одно из первых замечаний Витгенштейна о видении аспектов (в лекции, цитируемой выше, и в «Исследованиях») — о том, что это нетипично, мы не видим все как что-то:
