Здесь важно категориальное разграничение двух «предметов» видения
[1233].
Двойное значение слова «видеть» лежит в корне разногласия между Гёте и Шиллером относительно Urpflanze, когда Гёте пытается объяснить свою концепцию:
Я объяснил ему очень бодро «Метаморфоз растений», и некоторыми характерными ударами пера набросал перед его глазами символическое растение
[1234].
Шиллер отказался рассматривать это «символическое растение» как объект видения:
…когда я закончил, он покачал головой, сказав: «Это не имеет ничего общего с опытом, это идея».
Но Гёте был непреклонен и настаивал, что он говорит о чем-то, что он видел:
Что ж, тем лучше; это означает, что у меня есть идеи, а я об этом не знаю, и я даже вижу их своими глазами… если он принимает за идею то, что для меня есть опыт, тогда должна быть в конце концов какая-то связь, какие-то отношения между тем и другим
[1235].
С точки зрения Витгенштейна, и Гёте и Шиллер, можно сказать, оба были правы: Шиллер прав, настаивая на том, что Urpflanze принадлежит к той же категории, что и идеи (а не физические объекты), а Гёте прав, настаивая на том, что в каком-то смысле видит их собственными глазами. Философская задача — объяснить, как так может быть — описать явление видения-как таким способом, чтобы не казалось парадоксальным, что гештальт («угол зрения», «организованное целое») есть одновременно и идея, и «объект» видения.
Темы, поднятые в «Гештальт-психологии» Кёлера, были центральными для Витгенштейна. Однако Кёлер не справляется именно с теми концептуальными замешательствами, которые Витгенштейн пытался развеять с помощью «Аргумента индивидуального языка». Эти замешательства начались с описания Кёлером гештальта как «конкретной индивидуальной и характерной сущности, существующей как что-то отдельное и обладающей формой в качестве одного из своих атрибутов». Это уже похоже на нечто, описываемое как объект, частный объект. И это именно тот объект, который нужен Кёлеру для его теории восприятия, потому что он хочет сказать, что «организация» объекта восприятия — это такая же его часть, как цвет и форма. Это размывает различие между физическим объектом и мысленным конструктом (идеей и т. д.) и приводит к довольно запутанному понятию какой-то мутной вещи:
Если вы ставите «организацию» визуального впечатления на один уровень с цветом и формой, вы исходите из идеи о визуальном представлении как о внутреннем объекте. Конечно, это превращает объект в химеру, странно дрейфующую конструкцию.
Витгенштейну не нравилось, как Кёлер использует словосочетание «визуальная реальность», чтобы описать, что изменяется, когда мы «организуем» восприятие различными способами. Например, обычно мы не видим цифру 4 в следующей фигуре, пока нам на нее не укажут:
Кёлер пишет:
Когда я говорю читателю, что перед ним цифра 4, он без сомнений ее находит [смотри ниже]; но если на него не влияют теоретические предрассудки, он скажет, что форма числа 4 сначала не существовала как визуальная реальность, и что, если она начинает существовать, это означает трансформацию визуальной реальности
[1236].
В своих лекциях Витгенштейн высмеивал этот отрывок:
Кёлер говорит: «Вы видите две визуальные реальности». В противоположность чему? Интерпретации, видимо. Как он это делает? [т. е. как это создано?] Это не сработает, если спросить у людей. Кёлер и не утверждает, что сработает, но он говорит: «Если вы не ослеплены теорией, то признаете, что есть две визуальные реальности». Но конечно, он не может иметь в виду только то, что те, кто не придерживается определенной теории, скажут: «Есть две визуальные реальности». Он, вероятно, хотел сказать, что будь вы ослеплены или не ослеплены теорией (1) или говорите ли вы то или иное (2), вы должны, по правде, сказать: «есть две визуальные реальности»
[1237].
Но в случае неоднозначных фигур (где мы сначала видим утку, а потом кролика; сначала видим две неизвестные формы с горизонтальной линией, а потом видим цифру 4, скрытую в фигуре), если нельзя говорить, что изменилась визуальная реальность или организация фигуры, то что тогда можно сказать? Что изменилось? Как обычно, Витгенштейн хочет описать процесс так, чтобы этот вопрос не возникал. Как во всех случаях философских замешательств, сам вопрос несет в себе ошибку. «Нет смысла спрашивать, что изменилось, — говорил Витгенштейн своим слушателям. — И ответ: „Изменилась организация“ — тоже не имеет смысла»
[1238].
Однако было не так-то просто сформулировать удачное описание аспектного видения, которое устранило бы замешательства, присущие описанию Кёлера. Спустя два года после этих лекций Витгенштейн показал Друри утку-кролика и сказал: «Попробуй-ка сказать, что заставляет видеть что-то как что-то: это не так просто. В эти мысли я сейчас вгрызаюсь как в гранит»
[1239].
Напряжение явлено в парадоксальном и даже противоречивом описании, которое в итоге опубликовано в «Исследованиях»:
Выражение смены аспекта это одновременное выражение нового восприятия вместе с неизменным восприятием.
«Ви́дение как…» не принадлежит восприятию. А потому оно похоже и вместе с тем не похоже на ви́дение
[1240].
Одно было действительно ясно: как это ни описывай, этого нельзя сделать путем обращения к «частному объекту»:
И все же не говори: «Мое визуальное впечатление вовсе не рисунок; оно есть то, что я никому не могу показать». Конечно, оно не рисунок, но оно не принадлежит и к категории лишь того, что я ношу в себе.
