Эти заметки по пониманию музыки — как и процитированные выше, посвященные юмору, — опубликованы в сборнике заметок, «не относящихся непосредственно к философии, хотя они и вкраплены в философские тексты» (предисловие редактора к «Культуре и ценности»). Но связь их с философской работой Витгенштейна более тесная, чем можно предположить из этого пассажа. Пока он жил в Росро, его преимущественно занимала проблема видения аспектов. Чтобы обсудить эту проблему, ему часто приходилось представлять людей, которые «слепы к углу зрения» (или, как он иногда говорил, «слепы к гештальту»), — людей, которые не могли видеть что-то одно как что-то другое. Его заметки на тему, как это — быть не способным узнать шутку или воспринимать музыку, не отграничены от его философских занятий, а составляют их часть.
«Чего лишен человек, который слеп к этим аспектам?» — спрашивает Витгенштейн и отвечает: «Не лишен смысла ответ: силы воображения»
[1284]. Но хотя личное воображение и необходимо, его все же недостаточно. Чтобы воспринимать эти аспекты (а следовательно, чтобы юмор, музыка, поэзия и живопись что-то значили), человеку нужна культура. Связь между философским интересом Витгенштейна к видению аспектов и его интересом к культуре — простая и прямая. Она проясняется в следующей серии заметок (написанных в Росро и, следует добавить, возникающих в bona fide философской работе Витгенштейна):
Чего не хватает тому, кто не понимает вопрос, куда смотрит буква F, где, например, рисовать нос? Или тому, кто не видит, что слову чего-то не хватает, когда оно повторяется несколько раз, а именно его значения; или кому-то, кто не понимает, что оно тогда становится просто звуком?
Мы говорим: «Сначала здесь было какое-то изображение».
Правда ли, что такой человек не может оценить предложение и судить о нем так, как могут те, кто понимает? Верно ли, что для него предложение не живо (со всем, что к нему относится)? Верно ли, что слово не благоухает значением? И поэтому он часто будет реагировать по-другому на слово, чем мы? Может быть.
Но если я слышу мелодию и понимаю ее, происходит ли во мне что-то особенное, чего не произойдет, если я услышу, не понимая? Что это будет? Нет ответа; или в голову приходит лишь малосодержательное. Я могу сказать: «Теперь я понимаю это», и, возможно, говорить об этом, играть это, сравнивать это с другими и т. д. Знаки понимания могут сопровождать слушание.
Неправильно называть понимание процессом, который сопровождает слушание. (Конечно, то, в чем оно проявляется, — выразительную игру также нельзя назвать аккомпанементом к слушанию.)
Потому что как можно объяснить, что такое «выразительная игра»? Определенно не через что-то, что сопровождает игру. Что нужно для объяснения? Можно сказать: культура. Если кого-то воспитывают в определенной культуре и потом он реагирует на музыку так-то и так-то, вы можете научить его использовать фразу «выразительная игра»
[1285].
Видение аспектов, понимание музыки, поэзии, живописи и юмора — это реакции, которые принадлежат культуре, форме жизни, и могут выжить только в ней:
Что происходит, если люди не обладают должным чувством юмора? Они неправильно реагируют друг на друга. Получается примерно такая картина: скажем, у каких-то людей существует обычай бросать мяч друг другу, поймав, перебрасывать его другому; некоторые же люди вместо этого кладут его в карман
[1286].
Так, если верно, что в нацистской Германии юмор искоренялся, это может означать не только то, что у людей не бывало хорошего настроения, но что нацисты успешно разрушали сам строй жизни, мировоззрение, реакции и привычки, которые его сопровождают. (То есть это может означать, что нацисты «положили мяч в карман».)
Сложность видения аспектов в философии возникает из того на первый взгляд озадачивающего факта, что хотя угол зрения и меняется, видимая вещь — нет; тот же самый рисунок — то утка, а то заяц. Точно так же одна и та же шутка, стихотворение, рисунок или музыкальное произведение воспринимаются то как просто экстраординарное, диковинное поведение, слова на странице, брызги на холсте или несвязный шум, то (когда они поняты) как нечто смешное, трогательное, красивое или чрезвычайно выразительное: «Непостижимо, что не изменилось ничего и одновременно изменилось все»
[1287].
Замечание Витгенштейна о философии — что она «оставляет все так, как оно есть»
[1288] — часто цитируют. Но гораздо реже осознают, что в попытке не менять ничего, кроме угла зрения, Витгенштейн пытается изменить все. Его пессимизм относительно результативности своей работы следует из убеждения, что наш угол зрения определен не философскими взглядами, а нашей культурой, нашим воспитанием. И перед лицом этого, как он однажды спросил Карла Бриттона: «Что может сделать один человек?»
Традиция — не то, чему можно научиться; не нить, которую можно уловить, если она ускользнула; это столь же невозможно, как подобрать для себя своих собственных предков.
Человек, не следующий традиции, но жаждущий это делать, похож на несчастного влюбленного
[1289].
У Витгенштейна была традиция — та, которую он любил: немецкая и австрийская литература, искусство и (особенно) музыка XIX века. Но он хорошо понимал, что большую часть его жизни эта традиция была мертва. В этом смысле он был не столько безнадежно влюбленным, сколько отчаявшимся и осиротевшим. Физическое уединение в Коннемаре, в котором он нуждался, чтобы продолжить работу, соответствует смыслу культурной изоляции, которая его пронизывает.
* * *
Витгенштейн провел в Росро все лето 1948 года, с мая по август. В эти четыре месяца он написал много. Но из-за суровых бытовых условий и непрочного здоровья чувствовал себя слишком слабым, чтобы совершить то, чего он собирался достичь. «Я очень легко устаю, физически и душевно»
[1290], — писал он фон Вригту. В своем дневнике Витгенштейн печалится, что он «слишком мягок, слишком слаб и потому слишком ленив, чтобы совершить нечто значительное»:
Трудолюбие великих людей — это, помимо всего остального, знак их силы совершенно независимо от их внутреннего богатства
[1291].
