Сейчас, писал Витгенштейн в дневнике, он не может начать работать, пока ему не полегчает: «если я и попытаюсь, то ничего не получится»
[1312]. В начале марта к нему в отель снова приехал Бен и остался на десять дней: «Приятное время. Всегда чудесное»
[1313]. Но даже пока он наслаждался жизнью с Беном, он понимал, что ему нехорошо. Он плохо спал, его мучили мысли о будущем: «Не знаю, чем это обернется». Через несколько дней после того, как Бен уехал, он написал: «Часто это как будто умерла моя душа»
[1314].
В разговорах с Друри они все чаще возвращались к религиозным темам. Он противопоставлял «греческие» религиозные идеи Друри своим собственным мыслям, как он говорил, — «на сто процентов древнееврейским». Друри восхищался подходом Оригена, конечного всеобщего спасения, восстановления в прежней славе даже Сатаны и падших ангелов, и печалился, что это восприняли как ересь. «Разумеется, ее отвергли», — настаивал Витгенштейн:
Было бы абсурдно, если бы сделали по-другому. Если то, что мы делаем сейчас, не дает никакого различия в будущем, то вся серьезность жизни пропадает
[1315].
«Древнееврейская» концепция религии Витгенштейна, поясняет Друри, была основана на благоговении при чтении Библии. В качестве иллюстрации он цитирует Книгу пророка Малахии: «И кто выдержит день пришествия Его, и кто устоит, когда Он явится?» (Мал. 3:2). Это поразило Витгенштейна: «Я думаю, ты только что сказал что-то важное. Гораздо более важное, чем сам можешь понять».
Центральным для «древнееврейской» концепции религии Витгенштейна (как и у его любимого английского поэта, Блейка) является строгое разделение философии и религии: «Если христианство истинно, то вся философия о нем ложна»
[1316]. В разговоре с Друри он выделял Евангелие от Иоанна среди других как более философское: «Знаешь, я не могу понять четвертое Евангелие. Когда я читаю эти длинные рассуждения, мне кажется, что в них говорит другой человек, не тот, что в синоптических Евангелиях»
[1317].
А что же апостол Павел? В 1937 году Витгенштейн писал: «Поток, спокойно и прозрачно текущий в Евангелиях, кажется вскипающим в посланиях Павла»
[1318]. Тогда он видел в Павле, по контрасту со смирением Евангелий, «нечто вроде гордости и ярости». В Евангелиях вы найдете хижины, у Павла — церковь: «Там все люди равны и сам Бог — человек; у Павла речь идет о чем-то напоминающем иерархию; о знаках отличия и чинах»
[1319]. Но теперь он признавался Друри, что был неправ: «Это одна и та же религия — в Евангелиях и в Посланиях»
[1320].
В своей принципиально этической концепции религиозной веры он считает доктрину предопределения Павла тяжелой для восприятия. Потому что, как и с учением Оригена, ее следствие, кажется, в том, что «то, что мы делаем сейчас, не будет иметь значения в конце». И если это так, как можно поддерживать серьезность жизни?
В 1937 году Витгенштейн охарактеризовал учение Павла как то, что могло возникнуть только в результате самого страшного страдания: «Это не столько учение, сколько вздох или плач». На его «ступени религиозности» оно кажется ему только «неприятной бессмыслицей, иррелигиозностью»:
Возможно, это благочестивый и хороший образ, но совсем для другой ступени, для человека, который бы применял его в жизни совершенно иначе, чем это мог бы сделать я
[1321].
В 1949 году он больше не мог говорить о нем как об «иррелигиозном». Но и не мог понять, как это можно считать «благочестивым и хорошим образом»:
Представь себе, что кого-то напутствовали бы так: имеется некое Существо, которое, поступай ты так-то и живи вот так, после смерти перенесет тебя в мир вечных мук; туда попадет большинство людей, немногие же — в мир вечного блаженства. — Тех, кто должен быть доставлен в благое место, это Существо избрало заранее, а так как мучения ждут лишь живущих определенным образом, то и образ жизни остальных заведомо предопределен.
Каким мог бы быть эффект подобного учения?
Выходит, речь тут идет не о наказании, а о некоей разновидности естественной закономерности. И будь это учение преподано человеку в таком свете, он не смог бы извлечь из него ничего, кроме отчаяния и неверия.
Это учение не могло бы послужить нравственному воспитанию. Если же поучать подобным образом вздумал бы тот, кто воспитывает нравственно, то — с позиций этического воспитания — изложенная выше доктрина должна была бы представиться непостижимой загадкой
[1322].
Хотя у Витгенштейна и не было медицинских оснований для этого, он чувствовал, что смерть близка. Когда Малкольм в письме спросил его о материальном положении, он ответил, что ему хватит денег, чтобы прожить еще два года: «Что случится потом, я еще не знаю. Может быть, я и не проживу столько»
[1323].
В апреле он уехал в Вену, чтобы навестить умирающую Мининг. Он пробыл там три или четыре недели и вернулся в Дублин 16 мая. Оттуда он написал Малкольму, что Мининг еще жива, но надежды на выздоровление нет: «Пока я был в Вене, едва мог писать. Я чувствовал себя погано»
[1324].
Вскоре после возвращения в Дублин он по совету Друри обратился к профессору медицины Тринити-колледжа со своими проблемами с кишечником и общим чувством утомления, которое преследовало его с начала года. Подозревали, что у него могла быть опухоль желудка, но после полного обследования ему сказали, что на рентгене не выявлено никакой опухоли, и единственное, что выявлено, — атипичная и необъяснимая анемия. Витгенштейну назначили лечение железом и экстрактом из печени, и хотя он все еще не мог сконцентрироваться на философии, его состояние постепенно улучшилось.
Он хотел вылечить анемию по двум причинам. Во-первых, потому что наконец решил принять давнее приглашение Нормана Малкольма — провести лето у него в гостях в Итаке в США (сначала он в шутку настаивал, что если приедет, то Малкольм должен познакомить его с любимой кинозвездой, Бетти Хаттон). Он забронировал место на Queen Mary, отплывающей 21 июля. Второй причиной было то, что, прежде чем отплыть в Америку, он хотел провести несколько недель в Кембридже и подготовить окончательную, отшлифованную версию работы, которой он был занят с 1946 года.
