В каком-то смысле он был для Малкольмов нетребовательным гостем. Он попросил хлеба и сыра на все приемы пищи и объявил, что ему все равно, что есть, лишь бы это было всегда одно и то же.
Малкольм жил на краю пригорода Итаки, рядом с Каюга Хайтс, и Витгенштейн часто и подолгу гулял. Его очень интересовали незнакомые растения. Стюарт Браун, коллега Малкольма в Корнеллском университете, вспоминает, что, по меньшей мере, однажды это незнание обернулось изумленным недоверием:
Обычно он отказывался от предложения поехать на машине. Но однажды вечером, когда начался дождь, я остановился и предложил отвезти его к Малкольмам на машине. Он с благодарностью согласился и сразу же в машине попросил назвать ему растение, стручки которого он сорвал. «Молочай», — сказал я ему и указал на млечный сок, за который растение так назвали. Потом он попросил меня описать, как выглядят цветки этого растения. В этом я потерпел впечатляющее фиаско, пришлось даже остановить машину у заросшего поля, выйти и нарвать: несколько с цветами, а несколько с семенами. Он в восторге переводил взгляд с цветов на стручки и со стручков на цветы. Внезапно он смял их, бросил на пол машины и растоптал. «Невозможно!» — сказал он
[1345].
Браун был одним из группы философов в Корнеллском университете, с которыми Витгенштейн проводил дискуссии. Еще туда входили Макс Блэк, Уиллис Дони, Джон Нельсон и Оуэтс Боусма. «Я занимаюсь той же самой работой», — как он отозвался в письме Рою Фуракру
[1346]. Он пишет, что часто думал о Фуракре, «особенно часто я думал, что мог бы взяться за мою старую работу в Госпитале Гая или каком-то таком месте, но теперь я такая развалина, что, наверно, не смог бы работать, как раньше, в лаборатории»
[1347]. Малкольму он тоже высказывал обеспокоенность по поводу того, чем он мог бы заниматься всю оставшуюся жизнь: «Когда у человека есть только одна вещь во всем мире — а именно определенный талант, что ему остается делать, когда он начинает терять этот талант?»
Тем временем на этот талант был большой спрос в Корнелле. Вместе с Малкольмом он удивительно активно посещал семинары и дискуссии. Проводил регулярные встречи с Брауном, Боусма и Блэком, на которых они обсуждали разнообразные философские темы, семинары с Дони, где они читали «Трактат», и встречи с Боусма — для обсуждения книги «Смысл и значение» Фреге. Он встречался с Нельсоном и Дони, чтобы обсудить проблему памяти. Нельсон вспоминает этот случай как «наверно, самые философски напряженные два часа в моей жизни»:
При неустанном исследовании и подталкивании посредством его вопросов моя голова почти готова была взорваться… Никакой пощады — никакого ухода от темы, когда становилось трудно. Я был абсолютно изможден, когда мы завершили обсуждение
[1348].
Реакция Нельсона была типичной. Хотя темы этих встреч обычно предлагали другие, в дискуссиях неизменно главенствовал Витгенштейн, который требовал от участников той степени вовлечения и внимания, к которым они не привыкли. После одной такой дискуссии Боусма спросил Витгенштейна, не лишают ли его сна такие вечера. Он сказал, что нет:
…и серьезно добавил, с улыбкой, достойной Достоевского: «Нет, но знаете, я думаю, что могу сойти с ума»
[1349].
Кроме Малкольма, больше всего времени Витгенштейн проводил с Боусма. Кажется, он видел в нем ту серьезность, которую считал существенной в партнере для дискуссий. В отличие от остальных, Боусма был сверстником Витгенштейна. Он был наставником Малкольма в Университете Небраски, и Малкольм был одним из немногих студентов, кого Боусма уговорил поехать в Кембридж учиться у Дж. Э. Мура. На самого Боусма глубоко повлияла работа Мура, от отказался от своего раннего гегельянства под влиянием муровского отрицания идеализма. Позже, через одну свою студентку, Элис Эмброуз, он натолкнулся на «Голубую тетрадь» Витгенштейна и внимательно изучил ее.
После нескольких встреч в доме Малкольма в компании остальных Витгенштейн договорился встретиться с Боусма наедине. Потом произошел разговор, процитированный выше. Витгенштейн пришел к Боусма главным образом, чтобы спросить, думает ли он, что их дискуссия «имела смысл» — дало ли это тому что-нибудь. «Я очень тщеславный человек, — сказал он ему. — Разговор не был хорош. В интеллектуальном отношении — возможно, но не в этом смысл… Мое тщеславие, мое тщеславие»
[1350]. Он обсудил с Боусма свои причины ухода из Кембриджа:
Во-первых, я хотел закончить свою книгу. Во-вторых, почему я должен учить? Что хорошего, если X меня будет слушать? Только думающий человек получит от этого пользу.
Он сделал исключение для нескольких студентов, «обладающих определенной страстью и серьезных». Но большинство из них пришли к нему, потому что он умный, «и я правда умный, но это не важно».
Важен был результат преподавания, и в этом смысле он больше всего был доволен теми студентами, кто не стал профессиональным философом — например, Друри и Смитисом, и теми, что стали математиками. В профессиональной философии его преподавание, как он думал, принесло больше вреда, чем пользы. Он сравнивал это с учением Фрейда, которое, как вино, делало людей пьяницами. Они не знали, как использовать учение на трезвую голову. «Вы понимаете?» — спросил он. «О да, — ответил Боусма. — Они нашли формулу». «Точно».
В тот вечер Боусма в своей машине повез Витгенштейна на холм посмотреть на город сверху. Было полнолуние. «Если бы я все это придумывал, — сказал Витгенштейн, — я бы вообще не стал бы придумывать солнце»:
Смотрите! Как красиво! Солнце слишком яркое и жаркое… А если бы была одна только луна, то не было бы чтения и письма
[1351].
Вдобавок к упомянутым встречам Витгенштейн несколько раз беседовал с Малкольмом. Эти беседы представляют особенный интерес, потому что они стали стимулом к работе, которой Витгенштейн занимался в последние 18 месяцев своей жизни.
Он взял с собой в Итаку обе части «Философских исследований», так что они с Малкольмом могли читать их вместе. Он сказал Малкольму, что, хотя книга не завершена полностью, он не думает, что сможет окончательно отшлифовать ее при жизни. И хотя он не собирается отдавать ее издателю незаконченной, он желал бы, чтобы друзья прочли и поняли ее. Поэтому он думал размножить книгу на мимеографе и распространить среди друзей с пометками типа: «Это не совсем верно» или «Это сомнительно» в скобках после заметок, которые нуждались в пересмотре. Малкольму не нравился этот план, и он отговаривал Витгенштейна: мимеографированные копии, считал он, были неподходящей формой издания для столь важной работы.
