Вскоре после этой встречи Витгенштейн заболел, и его отправили в больницу на обследование. Он уже забронировал обратный билет в Англию на октябрь, и ужасно боялся, что вынужден будет остаться в Соединенных Штатах из-за операции. Он боялся, что у него, как у Мининг, найдут рак, и он будет прикован к постели остаток свой жизни. За день до отправления в больницу он сказал Малкольму в исступлении:
Я не хочу умереть в Америке. Я европеец и хочу умереть в Европе… Какой я был дурак, что приехал
[1361].
Обследование, однако, не выявило ничего серьезного, и он достаточно поправился за следующие две недели, чтобы вернуться в Англию, как планировалось. Он приехал в Лондон в конце октября. Сначала он предполагал провести несколько дней в Кембридже с фон Вригтом, а потом вернуться в отель «Росс» в Дублине. Однако вскоре после прибытия в Лондон он снова заболел и лишь 9 ноября смог отправиться в Кембридж — еще слишком больной, чтобы думать о путешествии в Дублин.
Друри однажды сказал Витгенштейну, что если понадобится обследование в Кембридже, ему следует проконсультироваться у доктора Эдварда Бевана. Друри познакомился с Беваном во время войны, когда они служили в одном и том же подразделении, и был впечатлен его способностями. Так совпало, что Беван был семейным доктором фон Вригта. В Кембридже доктор Беван обследовал Витгенштейна. Окончательный диагноз был поставлен 25 ноября: рак простаты.
Витгенштейна не шокировало известие о том, что у него рак. Однако его потрясло, что с этим можно что-то сделать. Рак простаты часто хорошо отвечает на гормональную терапию, и поэтому Витгенштейну немедленно прописали эстроген. Ему сказали, что с помощью этого гормона он вполне может надеяться прожить еще шесть лет. «Мне жаль, что надо так продлевать свою жизнь, — писал он Ризу, — даже шести месяцев этой половинчатой жизни было бы чересчур»
[1362].
Через несколько дней после того, как он узнал, что у него рак, он написал Хелене и спросил ее, может ли он вернуться в Вену и жить в доме на Аллеегассе. «Мое здоровье очень ухудшилось, — сообщил он, — и я не могу работать. В Вене я надеюсь найти покой… Если бы я мог въехать в мою старую комнату на Аллеегассе (с верхним светом), это было бы прекрасно»
[1363].
Предупредив ее, что ему нездоровится и необходимо проводить большую часть дня в постели, он ничего не сказал о природе своей болезни. Он решил, что семья не должна знать, что у него рак. Прежде чем уехать в Вену, он написал Малкольму, умоляя его никому ничего не говорить: «Это очень важно для меня, поскольку на Рождество я собираюсь поехать в Вену и не хочу, чтобы моей семье все стало известно»
[1364].
24 декабря он уже был в Вене в своей комнате на Аллеегассе. Гермина лежала в постели и умирала от рака, а сам Витгенштейн имел недвусмысленную бледность человека, пораженного той же болезнью, — так что не похоже, что семья не знала настоящей природы его болезни. Витгенштейн, продолжая ее скрывать, послал фон Вригту эвфемистичную телеграмму: «ПРИБЫЛ ВЕНУ ВЕЛИКОЛЕПНОЕ ЗДОРОВЬЕ И НАСТРОЕНИЕ. СООБЩИ ДРУЗЬЯМ»
[1365].
В первые месяцы там Витгенштейн вообще не писал. Он позволил себе роскошь вести комфортную жизнь, для которой дом его семьи был так хорошо приспособлен. На Аллеегассе его прекрасно кормили, за ним ухаживали и даже развлекали. «Я еще не был на концерте», — писал он фон Вригту:
…но слышу много музыки. Мой друг [Рудольф Кодер] играет для меня на пианино (очень красиво), и они с одной из моих сестер играют дуэтом. На днях они играли два струнных квартета Шумана и сонату, написанную Моцартом для четырех рук
[1366].
«Я очень счастлив, и за мной ухаживают очень хорошо»
[1367], — писал он доктору Бевану. Беван написал ему о Бене и, очевидно, прокомментировал его робость. «Он совсем не так робок, — объяснил Витгенштейн, — сколько очень застенчив и очень скован, прежде чем кого-то хорошо узнает»:
Я хотел бы знать, насколько действительно важно, чтобы он получил работу в «Бартсе». Кажется, он считает это важным. Но хорошо бы он смог уехать из Лондона! Я думаю, «Бартс» ему не подходит. Я не имею в виду под этим, что он может стать поверхностным, или снобом, или что-то вроде этого — такой опасности нет. Но я бы предпочел, чтобы он находился рядом с простыми и добрыми людьми, с которыми он мог бы быть открытым, иначе он будет становиться все более и более замкнутым.
Доктору Витгенштейн мог кое-что рассказать о состоянии своего здоровья. Оно было, как и следовало ожидать (особенно австрийской зимой — «у нас -15 °C», писал он Бевану), весьма неустойчивым:
Недавно я подхватил довольно неприятную простуду, которая сопровождалась проблемами с желудком; боюсь, я уже был готов пойти к врачу и очень беспокоился по этому поводу, но все прошло само собой, и я опять почти как новенький.
Конечно, он чувствовал себя «как новенький», ведь он снова мог заниматься философией. «Цвета побуждают нас философствовать. Этим, может быть, и объясняется приверженность Гёте к учению о цвете»
[1368], — писал он в 1948 году, и в январе 1950-го, желая вновь подтолкнуть себя к философствованию, он начал читать Farbenlehre («Учение о цвете») Гёте. «В чем-то довольно скучно и отталкивающе, но и в чем-то очень поучительно и философски интересно»
[1369], — сказал он фон Вригту. Главное в том, писал он Малкольму, что Гёте «заставляет меня думать».
В конце концов, это побудило его и писать. Сохранилась короткая серия из двадцати заметок, вдохновленных Farbenlehre Гёте и написанных, вероятно, во время последней поездки Витгенштейна в Вену. Эти записи опубликованы и составляют вторую часть «Заметок о цвете».
В них Витгенштейн связывает теорию цвета Гёте, как раньше связывал другие научные работы Гёте, с собственными философскими изысканиями. В противоположность самому Гёте, который считал свою теорию успешным опровержением оптической теории Ньютона, Витгенштейн понимал: во что бы ни внесла свой вклад эта теория, но только не в физику. Это было скорее концептуальное исследование. С точки зрения Витгенштейна, от этого оно становилось еще интереснее:
