Научные вопросы могут интересовать меня, но никогда по-настоящему не захватывают. Увлечь меня способны лишь концептуальные и эстетические вопросы. Решение научных проблем для меня в принципе безразлично; решение же этих, иных, — нет
[1370].
Безусловно, штудии Гёте, как и научные исследования, основывались на внимательных наблюдениях, но эти наблюдения не помогают нам построить объясняющие что-либо законы. Однако они помогают нам прояснить определенные концепции. Возьмем, к примеру, предложение: «Смешивание с белым удаляет цветность из цвета; а смешивание с желтым — нет». Что это за утверждение?
Насколько я понимаю, это не предложение физики. Здесь очень велик соблазн поверить в феноменологию, что-то между наукой и логикой
[1371].
Это не может быть предложением физики, потому что его противоположность не ложна, а бессмысленна: «Если кто-то не считает его верным, это не потому, что он испытывает противоположное, а скорее потому, что он не понимает его»
[1372]. Поэтому если проанализировать это предложение (и другие такие же), сути дела это не прояснит, физической или феноменологической, это прояснит определенные концепции («цвет», «цветность», «белый» и т. д.). Так:
Феноменологический анализ (как, например, его понимал Гёте) — это анализ концепций, и он не может ни подтвердить, ни опровергнуть физику
[1373].
11 февраля Гермина умерла. «Мы ожидали ее смерти три дня ежечасно, — писал Витгенштейн фон Вригту на следующий день. — Это не было шоком»
[1374].
Его собственное здоровье тем временем продолжало улучшаться, и он мог встречаться с Элизабет Энском (которая находилась в Вене, чтобы совершенствовать свой немецкий в подготовке к переводу работы Витгенштейна) два или три раза в неделю. Энском побудила его дальше восстанавливать способность к философской работе. На встрече Общества Австрийского колледжа в Альпбахе она познакомилась с Полом Фейерабендом, который был тогда студентом Венского университета. Она показала Фейерабенду рукописи работ Витгенштейна и обсудила их с ним. Фейерабенд был тогда членом кружка Крафта, неформального философского клуба, основанного студентами университета, которые были не удовлетворены официальным курсом лекций. На таких неформальных собраниях Витгенштейн как раз мог обсуждать философию открыто, и в конце концов его уговорили прийти. Фейерабенд вспоминает:
Витгенштейну требовалось немало времени на раскачку, но час спустя он проявлялся и выступал с вдохновенной речью, ему, по-видимому, нравилось наше непочтительное отношение, сильно отличавшееся от раболепного восхищения, с которым его везде встречали
[1375].
Эта встреча кружка Крафта, вероятно, — единственное открытое собрание философов, которое Витгенштейн посетил, когда был в Вене. Его регулярные встречи с Энском, видимо, в самом деле «побудили его заняться философией». Кроме двадцати заметок относительно теории цвета Гёте, есть еще серия из шестидесяти пяти заметок, которые продолжили тему разговоров с Малкольмом. Они теперь опубликованы как первые шестьдесят пять заметок «О достоверности». В них Витгенштейн настаивает, что, как и «парадокс Мура», его «Защита здравого смысла» — это вклад в логику. Поскольку «что признается достаточным для проверки высказывания, относится к логике. Оно принадлежит описанию языковой игры»
[1376].
Ход мысли здесь поразительно напоминает «Трактат» (как Витгенштейн сам позднее признается в заметке 321 «О достоверности»). Идея в том, что если противоположность предложения имеет смысл, то предложение можно рассматривать как эмпирическую гипотезу, а ее истина или ложность зависят от способа, каким существуют в мире вещи. Но если противоположность предложения не имеет смысла, тогда предложение — это описание не мира, а нашей концептуальной системы отсчета; тогда это часть логики.
Так: «физический объект существует» — это не эмпирическое предложение, потому что его противоположность не ложна, а непостижима. Точно так же, если Мур показывает обе руки и мы на это говорим: «Руки Мура не существуют», наше утверждение нельзя рассматривать как ложное, а только как невразумительное. Но если это так, тогда эти «структурные предложения» не описывают совокупность знаний; они описывают способ, каким мы понимаем мир. В этом случае не имеет смысла утверждать, как Мур, что вы знаете, что они точно верны:
Если «Я знаю и т. д.» рассматривается как грамматическое предложение, то, конечно же, «я» не может быть весомым. И предложение, собственно говоря, означает: «В данном случае нет и тени сомнения» или же «Выражение „Я не знаю“ в данном случае не имеет никакого смысла». А из этого, разумеется, следует, что лишено смысла и выражение «Я знаю»
[1377].
Есть важная параллель между этими заметками о Муре и заметками о Гёте. В обоих случаях Витгенштейн хочет указать: то, что выглядит как эмпирические предложения, следует в действительности рассматривать как грамматические предложения, описывающие не наш опыт, а систему отсчета, внутри которой может быть описан наш опыт. В некотором смысле его обсуждение и того и другого — это применение общих истин, провозглашенных в «Исследованиях»:
Если язык должен быть средством коммуникации, должно быть соглашение не только в определениях, но также (как бы странно это ни звучало) в суждениях. Это, кажется, отменяет логику, но на самом деле это не так
[1378].
Такие утверждения, как «Смешивание с белым уменьшает цветность в цвете» и «Земля существует давно» — это примеры таких суждений. Когда мы признаем их таковыми, мы не отменяем логику, а значительно расширяем и усложняем ее так, чтобы включить в сферу обсуждения, например, учение о цвете Гёте и «В защиту здравого смысла» Мура.
Работа, написанная в Вене, — не больше чем начало этих дискуссий. По сравнению с работой, написанной в Дублине в прошлом году, она тусклая. Она не наделена афористичной краткостью той работы и не содержит никаких поразительно образных метафор, которые характеризуют лучшую работу Витгенштейна. Однако она показывает, что как только здоровье Витгенштейна постепенно налаживается, налаживается и его способность к философскому письму.
