Мы сохранили привычный для российского читателя перевод proposition как «пропозиция» в тех случаях, когда речь идет о логическом применении этого термина. Чтобы не становиться заложниками двойного перевода (немецкий — английский — русский), мы передали это слово как «предложение» (или «высказывание») там, где изначально использовалось или подразумевалось немецкое Satz, или там, где соответствие немецкому Satz очевидно.
С. 72. И чтобы прочувствовать силу протеста Витгенштейна против лишнего орнамента — оценить этическую важность для него этого вопроса — следует быть родом из Вены; нужно понимать, как Карл Краус и Адольф Лоос, что некогда благородная культура Вены… атрофировалась во второй половине XIX века… — Адольф Лоос — один из немногих людей, помимо Карла Крауса, действительно оказавших влияние на Витгенштейна. Они познакомились в 1914 году по инициативе последнего и с перерывами поддерживали отношения до самой смерти Лооса в 1933 году, разумеется, не без обычных для Витгенштейна критических выпадов и попыток разрыва, обремененных сложностью личного общения с Лоосом, который еще с раннего возраста был сильно глуховат. Эстетикой Лооса и вытекающей из нее этической проблематикой Витгенштейн был очарован не только во второй половине 1920-х годов, когда в качестве архитектора строил дом для своей сестры, но и позднее. И для Лооса, и для Витгенштейна эстетическая ценность объекта вытекает из хорошо продуманной функциональной конструкции, практичности, и «практичное» под определенным углом зрения становится для Витгенштейна синонимом «подлинного». При этом «функционализм» здесь не является следствием абстрактного экономического и технического рационализма, но соотносится скорее с представлениями о человеке как мере всех вещей: нынешнее состояние потребностей, традиций и вкусов человека и есть то, чему должна соответствовать архитектура, ничего не навязывая, но лишь следуя им (см. об этом: Жак Ле Ридер, Венский модерн и кризис идентичности, пер. с фр. Т. Басковой (СПб.: Издательство имени Н.И. Новикова; Издательский дом «Галина Скрипсит», 2009), с. 45). Архитектура Лооса (а у Витгенштейна шире — мысль) дает возможность человеку почувствовать себя дома, избавив его от суеты внешних украшений, «орнамента», а дизайн интерьеров должен внушить чувство защищенности и комфорта. Витгенштейн добавляет к предназначению дизайна и собственно мышления задачу предоставить еще и моральное освобождение от безнравственности повседневной жизни. Это может быть достигнуто посредством безжалостного уничтожения любого проявления всего «неискреннего», не необходимого, что является лишь «демонстрацией». Простота именно под влиянием Лооса стала для него обоюдоострым инструментом: как моральным, так и эстетическим.
Подробнее о профанации культуры и проблеме орнамента см., например, статью Адольфа Лооса (1870–1933) «Орнамент и преступление» (1908): «Для маленького ребенка и папуаса не существует морали. Папуас убивает своих врагов и их съедает; но он не преступник. Современный же человек, убивающий и съедающий соседа, или преступник, или дегенерат. Папуас украшает себя татуировкой, разрисовывает свою пирогу и весло, все, что попадает ему в руки. Он не преступник. Современный человек с татуировкой или преступник, или дегенерат. Во многих тюрьмах число татуированных достигает 80 %. Люди с татуировкой, живущие на свободе, являются или потенциальными преступниками, или аристократами-дегенератами. Бывает, что до конца своих дней они ведут безупречную жизнь. Это значит, что смерть настала раньше, чем они совершили преступление». <…>
«Я сформулировал и провозгласил следующий закон: С развитием культуры орнамент на предметах обихода постепенно исчезает. Я рассчитывал, что доставлю этим своим современникам радость. Совсем наоборот; их эта новость огорчила; они были удручены мыслью, что лишены возможности „сотворить“ какой-либо новый орнамент. Любой негр, люди всех племен и времен придумывали орнаменты, и только мы, люди XIX века, на это не способны! И действительно, жилые дома, мебель и предметы обихода, лишенные каких-либо украшений, построенные или сделанные людьми прошлых веков, не были сочтены достойными для сохранения: они пропали. Не сохранился ни один столярный верстак времен Каролингов. Зато любую дощечку, украшенную каким-либо орнаментом, подпирали, очищали, о ней заботились и строили дворцы, чтобы сохранить эту гнилушку; а мы прогуливаемся среди витрин и краснеем от стыда, от своего бессилия. Мне говорили: „Каждый век обладал своим стилем; неужели только у нас не будет своего стиля?“ Говорят о стиле, а подразумевают орнамент. Тогда я начал проповедь. Я говорил огорченным людям: „Не расстраивайтесь. Откройте пошире глаза и посмотрите кругом. Подлинным величием нашего времени является именно то, что оно уже неспособно придумывать новые орнаментации. Мы преодолели орнамент; мы научились обходиться без него. Мы накануне нового века, когда осуществятся лучшие предсказания. Скоро улицы наших городов засияют, как стены из белого мрамора. Города XX века будут столь же ослепительными и просторными, как Сион, священный город, небесная столица“. <…> Что меня приводит в бешенство, так это не ущерб для эстетики, а экономический урон, к которому приводит смехотворный культ прошлого. На изготовление орнаментов изводят материалы и деньги, растрачивают человеческие жизни. Вот подлинный вред, вот преступление, перед которым мы не имеем права стоять сложа руки». <…>
«Орнамент, утеряв всякую органическую связь с нашей культурой, перестал быть средством ее выражения. Орнамент, который создается в наши дни, не является больше произведением живого творчества определенного общества и определенных традиций; это растение без корней, неспособное расти и размножаться. <…>
Современный человек относится с уважением ко вкусам и верованиям других, хотя сам их не разделяет; он не терпит ханжества и фальши. Я допускаю в своем окружении и даже на своей одежде некоторые украшения; если они доставляют удовольствие другим, это меня тоже порадует. Я признаю татуировку у кафра, всякие украшения у персов и у словацких крестьян, узоры на том, что сделал мой сапожник.
У них у всех нет ничего другого, что бы их вдохновляло и сделало их жизнь более прекрасной. Мы, аристократы, обладаем современным искусством, искусством, заменившим для нас орнаменты. У нас есть Роден и Бетховен. Если мой сапожник еще не способен их понять, он достоин сожаления: зачем же лишать его своей религии, если не можем ничего дать ему взамен? Вкусы моего сапожника вполне пристойны и заслуживают уважения. Но архитектор, который, только что прослушав Бетховена, усаживается за стол, чтобы сочинить рисунок ковра в стиле „модерн“, — или жулик, или дегенерат.
Смерть орнамента весьма способствовала расцвету всех видов искусства. Симфонии Бетховена не могли быть созданы человеком, разодетым в атлас, бархат, кружева» (Адольф Лоос, «Орнамент и преступление», Мастера архитектуры об архитектуре: Избранные отрывки из писем, статей, выступлений и трактатов, под общ. ред. А.В. Иконникова (М.: Искусство, 1972), с. 143–148).
С. 78. …защищая «свободу от конечного себя» Спинозы (что в «Трактате» называется — рассматривать мир sub specie aeterni)… — Крайне маловероятно, что «свобода от конечного себя» — это слова Спинозы. Прежде всего, у Спинозы речь идет о свободе «от» рабства у страстей и возможности через познание достичь вечности «наибольшей части (своей) души» («Этика», V, 39). Возможно, это и имел в виду Витгенштейн, вольно интерпретируя написанное Спинозой и произвольно расставляя кавычки. Ср. у Спинозы: «Таким образом, я изложил все, что предполагал сказать относительно способности души к укрощению аффектов и о ее свободе. Из сказанного становится ясно, насколько мудрый сильнее и могущественнее невежды, действующего единственно под влиянием страсти. Ибо невежда, не говоря уже о том, что находится под самым разнообразным действием внешних причин и никогда не обладает истинным душевным удовлетворением, живет, кроме того, как бы не зная себя самого, Бога и вещей, и, как только перестает страдать, перестает и существовать. Наоборот, мудрый как таковой едва ли подвергается какому-либо душевному волнению; познавая с некоторой вечной необходимостью себя самого, Бога и вещи, он никогда не прекращает своего существования, но всегда обладает истинным душевным удовлетворением. Если же путь, который, как я показал, ведет к этому, и кажется весьма трудным, однако все же его можно найти. Да он и должен быть трудным, ибо его так редко находят. В самом деле, если бы спасение было у всех под руками и могло бы быть найдено без особенного труда, то как же могли бы почти все пренебрегать им? Но все прекрасное так же трудно, как и редко» (Бенедикт Спиноза, «Этика», Избранные произведения: в 2 т. (М.: Государственное издательство политической литературы, 1957), т. 1, с. 618).
