Рассела тоже коснулась привередливость Витгенштейна, и она его раздражала. «Он очень суетится, — писал он Оттолайн, — и вчера совсем ничего не купил. Он провел мне лекцию на тему, как надо делать мебель — ему совсем не нравится орнамент, который не является частью конструкции, и он не может найти что-то достаточно простое»
[116]. В итоге Витгенштейн сделал всю мебель на заказ. Когда мебель привезли, Пинсент оценил ее как «довольно странную, но неплохую»
[117].
Ни Пинсент, ни Рассел не хотели понять привередливость Витгенштейна в вопросе интерьера. Чтобы понять его обеспокоенность дизайном и мастерством, надо иметь инженерный опыт. Так, через несколько лет мы увидим, как Экклз, друг-инженер из Манчестера, пошлет Витгенштейну собственный проект мебели и попросит прокомментировать, а в ответ получит и примет с благодарностью тщательно обдуманный вердикт.
И чтобы прочувствовать силу протеста Витгенштейна против лишнего орнамента — оценить этическую важность для него этого вопроса — следует быть родом из Вены; нужно понимать, как Карл Краус и Адольф Лоос, что некогда благородная культура Вены, которая со времен Гайдна и Шуберта превосходила все остальные в мире, атрофировалась во второй половине XIX века, по словам Пауля Энгельмана, в «присвоенную низовую культуру — культуру, которую вывернули наизнанку, используя как орнамент и маску»
[118].
15 июля Витгенштейн вернулся в Вену, договорившись с Пиментом (чьи родители дали свое благословение на предложенную поездку в Исландию) встретиться в Лондоне в первую неделю сентября. Домашняя жизнь в Вене была несладкой. Отец болел раком, и его несколько раз оперировали; Гретль перенесла тяжелые роды; самому Людвигу оперировали грыжу, обнаруженную на медосмотре для военной службы. Это он скрыл от своей матери, которая и без того была крайне удручена, ухаживая за больным отцом.
Из Вены он написал Расселу: «Я снова в норме и занимаюсь философией ради всего, чего я стою»
[119]. Его мысль прогрессировала от раздумий о значении логических констант (знаки Рассела «v», «~», «⊃» и др.) к размышлениям о том, что «наши проблемы можно проследить до атомарных пропозиций». Но в письмах к Расселу Витгенштейн только намекал, к какой теории логического символизма это развитие приведет.
«Я рад, что вы прочитали биографии Моцарта и Бетховена, — писал он Расселу. — Они верные сыны Господа»
[120]. Он рассказал Расселу о своем восторге от прочтения «Хаджи-Мурата» Толстого: «Вы читали его? Если нет, прочтите, он прекрасен».
4 сентября он приехал в Лондон и остановился у Рассела в его новой квартире на Бери-стрит. Для Рассела он был будто свежий ветер по сравнению с Блумсбери — «большой контраст со Стивенсами и Стрейчи и такими же якобы гениями».
Скоро мы погрузились в логику и отчаянно поспорили. У него огромный талант поднимать действительно важные проблемы… Он дает мне такое прекрасное ленивое чувство, что я могу оставить ему целый раздел трудной мысли, который обычно зависел от меня одного. Так мне легче бросить техническую работу. Только я беспокоюсь о его здоровье — он производит впечатление человека, чья жизнь под угрозой. И я думаю, он глохнет
[121].
Возможно, намек на проблемы со слухом — ирония; в любом случае, неправда, что Витгенштейн плохо слышал, просто он мог не слушать — особенно когда Рассел дал «мудрый совет» не бросать писать, пока он не решит абсолютно всех проблем в философии. Этот день, говорил Рассел, никогда не придет:
Это вызвало дикую вспышку гнева — у него амбиции художника: он будет делать либо наилучшим образом, либо никак — я объяснил, что он не получит степень и не сможет преподавать, пока не научится довольствоваться не вполне совершенными вещами — это привело его в неистовую ярость — и наконец, он попросил меня не бросать его, даже если он меня разочарует
[122].
Пинсент приехал в Лондон на следующий день. Витгенштейн встретил его и настоял на том, чтобы взять такси в «Гранд-отель» на Трафальгарской площади. Напрасно Пинсент пытался предложить менее роскошный отель, но Витгенштейн не хотел ничего слушать. Стало ясно, как заметил Пинсент в своем дневнике, что в путешествии ни на чем экономить не будут. Однажды в отеле Пинсенту рассказали о финансовых договоренностях:
Витгенштейн, а точнее его отец, настоял на том, чтобы платить за нас обоих: я предполагал, что он будет довольно щедр — но он превзошел все мои ожидания: Витгенштейн вручил мне 145 фунтов банкнотами, и такая же сумма была у него самого. А еще у него аккредитив на 200 фунтов!
[123]
Из Лондона они отправились в Кембридж на поезде («Вряд ли надо говорить, что мы путешествуем первым классом!»), где Витгенштейну надо было завершить несколько дел, связанных с его новыми комнатами в колледже, а потом — в Эдинбург, где они остановились на ночь перед путешествием на корабле. В Эдинбурге Витгенштейн потащил Пинсента в поход по магазинам под тем предлогом, что взял с собой мало одежды:
…он очень суетится по поводу одежды: у него самого три чемодана вещей, и его тревожит моя одинокая коробка. Он заставил меня купить второй плед в Кембридже и много другого барахла в Эдинборо
[124]. Я отчаянно сопротивлялся — особенно из-за того, что я тратил чужие деньги. Впрочем, я ответил ему тем же, заставив его купить непромокаемый костюм, которого у него не было
[125].
7 сентября они отправились из Лита на «Стерлинге», который, к великому разочарованию Витгенштейна, выглядел как обычный пароход, какие ходят через канал — он ожидал чего-то более грандиозного. Успокоился он, лишь когда они обнаружили на борту пианино, и Пинсент, у которого был с собой сборник песен Шуберта, сел играть, радушно поощряемый другими пассажирами. Это было пятидневное плавание по довольно бурному морю, и оба, Пинсент и Витгенштейн, страдали от качки, хотя Пинсент с любопытством отметил, что хотя Витгенштейн и провел большую часть времени лежа в каюте, по-настоящему его никогда не тошнило.
