Они добрались до Рейкьявика 12 сентября, и как только зарегистрировались в отеле, сразу же наняли гида для путешествия по острову на следующий день. В отеле они впервые поспорили — о закрытых школах. Спор разгорелся, пока, как утверждает Пинсент, они не обнаружили, что не поняли друг друга: «Он ужасно боится того, что называет „бюргерским“ отношением к жестокости и страданию — любого черствого отношения — и обвиняет в нем Киплинга; и ему вздумалось, что я тому симпатизирую»
[126].
Через неделю предмет «бюргерского» отношения обновился:
Витгенштейн в разное время много говорил о «бюргерах» — так он называл всех людей, которые ему не нравились (см. выше — четверг, 12 сентября). Я думаю, некоторые мои взгляды потрясли его как бюргерские (то есть взгляды на практические вещи (не на философию) — например, на преимущество этого века перед прошлыми веками, и так далее), и он весьма озадачен, потому что не считает меня действительно бюргером — и я сомневаюсь, что я ему не нравлюсь! Он успокоился, сказав, что я передумаю, как только немного повзрослею!
[127]
Заманчиво видеть в этих спорах контраст между пессимизмом венского Angst и оптимизмом британской флегматичности (по крайней мере, пока Первая мировая война не ослабила даже британскую веру в «преимущество этого века перед прошлыми веками»). Но если так, тогда именно эти качества в Пинсенте не давали ему поддаваться культурному пессимизму Витгенштейна и делали его идеальным компаньоном.
Даже веселое хладнокровие Пинсента, однако, иногда давало сбой из-за нервозности Витгенштейна — его «суетливости», как это называл Пинсент. На второй день в Рейкьявике они пошли в офис пароходной компании, чтобы заказать обратные билеты. Они друг друга немного не поняли, но дело наконец решилось, по крайней мере, к радости Пинсента:
Правда, Витгенштейн ужасно суетился и говорил о том, чтобы не возвращаться домой вовсе, и меня это раздражало: наконец, он вышел один и позвал человека из банка выступить посредником и разобраться с делом в офисе пароходной компании
[128].
Такие небольшие перерывы в хорошем настроении Пинсента, хоть они и случались нечасто, ужасно ранили Витгенштейна. 21 сентября мы читаем:
Вечером Витгенштейн был немного мрачен: он очень раним, и если меня на мгновение раздражает какой-нибудь пустяк, как это было вечером, я уже забыл из-за чего, результат — он дуется и молчит весь вечер. Он просит меня не раздражаться: я стараюсь, и правда, думаю, это случалось не так часто в этой поездке!
[129]
Десять дней каникул заняло путешествие по острову на пони. И снова денег не считали. Кортеж состоял из Витгенштейна, Пинсента и их гида, каждый на пони; впереди шли еще два вьючных пони и три запасных. Днем они исследовали местность, а по вечерам Витгенштейн учил Пинсента математической логике, что Пинсент находил «чрезмерно интересным» — «Витгенштейн — очень хороший учитель».
Иногда они ходили пешком, и однажды даже пытались заняться скалолазанием, чего никто из них раньше не делал. Это заставило Витгенштейна «ужасно нервничать»:
Его суетливость снова вернулась — он все время просит меня не рисковать жизнью! Забавно, что он такой — в остальном он достаточно хороший товарищ для путешествий
[130].
На прогулках они говорили в основном о логике, Витгенштейн продолжал учить Пинсента: «Я многое у него узнал. Он действительно замечательно умен».
Я ни разу не смог найти ни малейшей ошибки в его рассуждениях, и еще он заставил меня вспомнить о некоторых моих идеях
[131].
Когда после этой экскурсии по ландшафтам Исландии они вернулись в отель в Рейкьявике, Пинсент воспользовался возможностью перекинуться словечком с «отменным невежей», который только что приехал. Это вызвало целую лекцию о «таких людях»: «он просто не будет говорить с ними, но честно сказать, я думаю, они довольно забавные»
[132]. На следующий день «Витгенштейн ужасно занервничал». Он так яростно невзлюбил «привлекательного невежу» Пинсента, что отказался садиться обедать за тем же столом. Чтобы избежать этого, он приказал, чтобы им накрывали обед на час раньше, чем всем остальным. За ланчем служащие отеля об этом забыли, и, чтобы не рисковать, Витгенштейн увел Пинсента поискать что-нибудь подходящее в Рейкьявике. Ничего не нашлось. Витгенштейн ел печенье в комнате, а Пинсент пошел за общий стол. Вечером Витгенштейн «все еще дулся из-за ланча»
[133], и они поужинали на час раньше положенного, взяли шампанское, «которое его слегка развеселило и в конце концов привело в норму».
Пинсент оставался чутким и веселым. На обратном пути Витгенштейн взял его с собой в машинное отделение парохода и объяснил, как работает двигатель. Еще он рассказал о своем исследовании по логике. «Я действительно верю, что он открыл что-то важное»
[134], — комментирует Пинсент — не уточняя, к сожалению, о чем речь.
По возвращении Пинсент уговорил Витгенштейна переночевать у него дома в Бирмингеме — хотел познакомить его с родителями. Поводом послужил концерт в ратуше, программа которого состояла из «Реквиема» Брамса, «Саломеи» Штрауса, Седьмой симфонии Бетховена и мотета Баха «Не бойся». Витгенштейну понравился Брамс, он отказался идти на Штрауса и ушел из зала, как только закончился Бетховен. За ужином отец Пинсента был впечатлен, когда Пинсент попросил Витгенштейна объяснить ему что-то из упражнений по логике, которыми они занимались на каникулах. «Я думаю, отец заинтересовался, — пишет он, и продолжает более уверенно, — конечно, он быстро согласился со мной, что Витгенштейн действительно очень умен и проницателен»
[135].
Для Пинсента это были «самые прекрасные каникулы в жизни!»
Новизна страны — свобода от всех соображений экономии — восхищение и все такое — объединились в самый чудесный опыт, который у меня когда-либо был. Все это произвело на меня почти мистически-романтическое впечатление: великая романтика состоит из новых ощущений, нового окружения и так далее, — независимо от того, чем они вызваны, они новые
[136].
