Для Витгенштейна все было не так. Он запомнил размолвки и споры — возможно, те самые, о которых Пинсент пишет в дневнике, — случайное раздражение Пинсента, его «бюргерство» и инцидент с «невежей». Позже он сказал Пинсенту, что ему понравилось, «насколько это возможно, если два человека друг другу — никто».
Глава 4
Учитель Рассела
Если мы теперь обратимся к духовной стороне человека, то увидим, что у многих людей любовь начинается с самообвинений, порывов к самобичеванию и искуплению. Происходит нравственный переворот, от возлюбленной как бы струится на нас внутренний свет.
Отто Вейнингер. Пол и характер.
Витгенштейн вернулся в Кембридж с каникул сам не свой. Он сразу же в пух и в прах разругался с Расселом. Пока Витгенштейна не было, тот опубликовал статью «Сущность религии» в Hibbert Journal. Он взял ее из отвергнутой книги, из «Тюрем», и это была вдохновленная Оттолайн попытка представить «религию созерцания», основанную на понятии «бесконечной части нашей жизни», которая «взирает на мир не с какой-то одной, частной точки зрения: ее свет подобен ровному отблеску солнца на хмуром небе»:
В отличие от конечной жизни, она беспристрастна; и беспристрастность приводит к истине в мышлении, справедливости в действии и всеобщей любви в чувстве
[137].
Во многом статья предвосхищает те мистические доктрины, которые сам Витгенштейн усовершенствовал в «Трактате», особенно защищая «свободу от конечного себя» Спинозы (что в «Трактате» называется — рассматривать мир sub specie aeterni) и отказываясь от того, что Рассел называет «упорной верой в то, что наши идеалы осуществятся во внешнем мире» (ср. «Трактат», 6.41). Тем не менее, в отличие от «Трактата», статья Рассела нисколько не колеблется в артикуляции этого мистицизма и в использовании таких слов, как, например, «конечный» и «бесконечный», способами, строго говоря, бессмысленными. В любом случае Витгенштейн ненавидел эту статью и, вернувшись в Кембридж, днями напролет штурмовал комнаты Рассела, чтобы выразить свое возмущение. Расселу даже пришлось спешно оторваться от письма к Оттолайн:
Только что пришел Витгенштейн, ужасно страдая от моей статьи в Hibbert,которую он, очевидно, терпеть не может. Я должен из-за него прерваться
[138].
Через несколько дней Рассел объяснил гнев Витгенштейна: «Он почувствовал, что я — предатель евангелия точности; и еще — это чересчур личное для печати»
[139]. «Я отчаянно возражал, — добавил он, — потому что наполовину с ним согласен». Еще несколько дней это не давало ему покоя:
Критика Витгенштейна глубоко меня обеспокоила. Он был так несчастен, так кроток, так обижен в своем желании думать обо мне хорошо
[140].
Рассел спорит все больше, желая видеть в Витгенштейне своего естественного преемника. Его собственные попытки логического анализа становятся все более вялыми. Работая над первым черновиком статьи под названием «Что есть логика?», он обнаружил, что не может продолжать и чувствует, что «очень хочет отдать ее Витгенштейну»
[141].
Мур тоже испытал на себе напор бескомпромиссной критики Витгенштейна в первые недели октября. Витгенштейн начал триместр с посещения лекций Мура по психологии. «Они ему очень не понравились, — пишет Мур, — потому что я много времени посвятил обсуждению точки зрения Уорда, согласно которой психология отличается от естественных наук не предметом изучения, а только точкой зрения»:
Он сказал мне, что это очень плохие лекции — я должен говорить, что думаю я, а не обсуждать, что думают другие; и больше на мои лекции он не приходил
[142].
Мур добавляет: «В этом году и он и я все еще посещали лекции Рассела по основаниям математики; но В. еще и уходил к Расселу по вечерам, и они часами обсуждали логику».
На самом деле Витгенштейн, очевидно, переживавший самоуничижение и моральную перемену, описанную Вейнингером, проводил эти часы, обсуждая не столько логику, сколько самого себя. Он мог, как говорит Рассел, «по три часа, как дикий зверь, шагать взад и вперед по комнате в возбужденном молчании»
[143]. Однажды Рассел спросил: «Вы думаете о логике или о своих грехах?» «И о том и о другом», — ответил Витгенштейн, продолжая шагать.
Рассел считал, что он находится на грани нервного срыва — «близок к суициду, чувствует себя ничтожным созданием, погрязшим во грехе»
[144], — и объяснял его нервное истощение тем, что «он постоянно напрягает свой ум до предела темами, обескураживающими своей сложностью»
[145]. В этом мнении его поддержал доктор, которого позвали, потому что Витгенштейна беспокоили приступы головокружения и слабость, мешающие работать. Доктор провозгласил: «Это все нервы». Несмотря на горячее желание Витгенштейна, чтобы его лечили морально, Рассел настоял на том, чтобы лечить его физически, советовал ему лучше есть и совершать верховые прогулки. Оттолайн внесла свою лепту, прислав какао. «Я запомню указания, — обещал ей Рассел, — и попробую уговорить В. следовать им, но я уверен, что он не согласится»
[146].
Однако Витгенштейн внял совету Рассела ездить верхом. Пару раз в неделю в течение триместра они с Пинсентом брали напрокат лошадей, чтобы совершать, как выражался Пинсент, «скучные» прогулки (то есть без прыжков через препятствия) по тропинке вдоль реки до Клэй-хис или по Трампингтонской дороге до Гранчестера. Если это как-то и воздействовало на темперамент Витгенштейна, то никак не повлияло на его внезапные взрывы гнева из-за чужих и собственных моральных изъянов.
9 ноября Рассел договорился прогуляться с Витгенштейном. Но в тот же день он должен был пойти на реку на соревнования по гребле — болеть за сына Уайтхеда, Норта. Поэтому он взял Витгенштейна с собой, и они оба наблюдали поражение Норта. Это привело, говорит Рассел, к «жаркому вечеру»
[147]. Сам он посчитал «волнение и традиционное помешательство на гонках» болезненными больше потому, что Норта «разбили наголову». Но Витгенштейн находит все предприятие омерзительным:
