Это убеждение повергло его в почти суицидальную депрессию. Огромная работа по теории знания, начатая с такой энергией и оптимизмом, была теперь отвергнута. Но так как он был обязан по контракту прочесть серию лекций в Америке, ему надо было готовиться, хотя теперь он убедился, что подготовленный для них материал в основе своей ошибочен. «Я опустился на дно, — писал он Оттолайн, — первый раз в моей жизни я действительно провалил работу. Вчера я был готов к самоубийству»
[201]. Четырьмя месяцами ранее он писал: «Десять лет назад я мог написать книгу с запасом идей, которые у меня уже были, но теперь у меня высокий стандарт точности»
[202]. Этот стандарт установил Витгенштейн, и Рассел был не в состоянии ему соответствовать. Он не мог поверить в свою работу, пока Витгенштейн стоял на пути — даже когда он почувствовал необходимость заверить себя, в его отсутствие, что «Витгенштейну понравится работа, которую я сделал недавно»
[203].
О благородстве духа Рассела говорит то, что, даже опустошенный критикой Витгенштейна, он мог радоваться, когда узнал от него — в конце лета 1913 года, — что его работа продвигается хорошо. Он писал Оттолайн: «Ты вряд ли поверишь, какой камень упал с моей души — я чувствую себя почти молодым и веселым»
[204].
Витгенштейн понимал, что совершил существенный прорыв. Когда в конце августа он встретил в Лондоне Пинсента, то предоставил ему почти экстатический отчет о своих «последних открытиях»
[205], которые были, как считает Пинсент, «действительно поразительными и решали все проблемы, над которыми он безуспешно работал последний год». Открытия составили «великолепно простую и оригинальную» систему, которая «казалось, все проясняла»:
Конечно, работа Рассела его разочаровала (это работа Рассела по фундаментальным концепциям логики: к его чисто математической работе — например, к большей части его «Оснований» — она не имеет никакого отношения. Главный интерес Витгенштейна — сама суть предмета). Но Рассел последним стал бы этим возмущаться, и действительно, величие его трудов не особенно пострадало, ведь очевидно, что Витгенштейн — один из учеников Рассела и многим ему обязан. Но работа Витгенштейна действительно великолепна — и я искренне верю, что топкая трясина Философии наконец выкристаллизуется в твердую теорию Логики — единственный раздел Философии, где можно что-то узнать — Метафизика и все остальное натыкается на препятствие в виде полного отсутствия данных. (В действительности Логика — это и есть Философия. Все остальное, что вольно обозначается этим словом — это Метафизика, которая безнадежна за отсутствием данных, или Естественные науки, например Психология.)
К сожалению, несмотря на то, что он уже, по всей видимости, разработал систему логики, полностью преобразовавшую философию, письменных упоминаний о работе Витгенштейна нет. Непонятно, Витгенштейну или Пинсенту принадлежат громкие заявления о том, что система «все прояснила» и «решила все проблемы». Но через несколько недель мы узнаем из письма Витгенштейна Расселу, что: «Все еще остаются некоторые очень трудные проблемы (и очень фундаментальные тоже), которые нужно решить; и я не начну писать до тех пор, пока не получу некоторое подобие их решения»
[206].
Пинсент договорился встретиться с Витгенштейном, полагая, что они отправятся на каникулы в Испанию. Когда они встретились, ему было объявлено, что план изменился. Испания (неизвестно почему) уступила дорогу трем альтернативам: Андорре, Азорским островам или Бергену в Норвегии. Пинсент должен был выбрать одну из них. «Он очень беспокоился, чтобы не показать предпочтения какой-нибудь конкретной схеме, чтобы я мог выбрать беспристрастно», но было абсолютно очевидно, что приоритетом Витгенштейна была Норвегия, поэтому Пинсент выбрал ее. (На самом деле он бы предпочел Азорские острова, но Витгенштейн боялся, что они встретят на судне толпы американских туристов, «которых он не выносит!»)
Поэтому в итоге мы поедем в Норвегию, а не в Испанию! Почему Витгенштейн внезапно передумал в последний момент, я не имею ни малейшего понятия. Но думаю, в Норвегии тоже будет очень весело
[207].
Прежде чем отправиться на каникулы, Витгенштейн поехал в Кембридж, чтобы объяснить свою новую работу Расселу и Уайтхеду. Оба, как говорит Пинсент, пришли в восторг и согласились, что первый том «Оснований» теперь надо переписать (если это так, Уайтхед, должно быть, позже изменил свои взгляды) совместно с самим Витгенштейном, возможно, переделав первые одиннадцать глав: «Это великолепный триумф для него!»
[208]
Поскольку Витгенштейн нес (или казалось, что нес) все больше и больше ответственности за будущее расселовой математической логики, он стал еще более нервным и впечатлительным. Когда они отплыли из Халла в Христианию (ныне Осло), он был необычайно удручен:
Вскоре после того как мы отплыли, Витгенштейн внезапно впал в ужасную панику, сказав, что его чемодан вместе со всеми рукописями остался в Халле… Витгенштейн был в ужасном состоянии. Потом, когда я уже собирался послать радиограмму, чемодан нашли в коридоре рядом с чьей-то чужой каютой!
[209]
Они добрались до Христиании и остались там на ночь, с тем чтобы 1 сентября поехать поездом в Берген. В гостинице Витгенштейн, очевидно, думая об их разногласиях в Исландии в прошлом году, заметил Пинсенту: «Мы прекрасно ладили до сих пор, не правда ли?»
[210] Пинсент ответил с типично английской сдержанностью: «Мне всегда чрезвычайно трудно отвечать на его пылкие вспышки, и полагаю, что в этот раз я инстинктивно попытался увернуться и превратить все в шутку — я ужасно стесняюсь энтузиазма в таких вещах». Его молчание глубоко ранило Витгенштейна, который не сказал ему ни слова за весь вечер.
На следующее утро он был все еще «абсолютно мрачен и раздражителен». В поезде им пришлось в последний момент поменяться с кем-то местами, потому что Витгенштейн хотел держаться подальше от остальных туристов:
Потом зашел один очень общительный англичанин и завел со мной разговор, а в итоге настоял на том, чтобы мы пошли в его вагон покурить — наш был некурящий. Вит. отказался вставать, и, конечно, я должен был пойти, по крайней мере ненадолго — было бы совершенной бестактностью отказаться. Я вернулся, как только смог, и нашел его в ужасном состоянии. Я отметил, какой англичанин странный человек, после чего он обернулся и сказал: «Я мог бы проехать с ним всю дорогу, если бы захотел». На этом мы закончили разговор, и постепенно он вернулся в нормальное состояние
[211].
