Смежным поводом для беспокойства было опасение, что его работа по логике может в конце концов не найти реального применения, «и это будет означать, что нервный темперамент обрек его на страдания и другие значительные неудобства — и все впустую».
Пинсент самозабвенно старался поднять дух Витгенштейна во время приступов лихорадочного беспокойства — ободрял его, обнадеживал, играл с ним в домино, брал его на лодочные прогулки и, прежде всего, музицировал вместе с ним. На каникулах они вместе исполняли репертуар из сорока песен Шуберта: Витгенштейн насвистывал, а Пинсент аккомпанировал.
Неудивительно, что их каникулярные поездки как будто были разными. Витгенштейн сказал, что никогда еще каникулы не приносили ему столько удовольствия. Пинсент же выражается более сдержанно: «Я вполне доволен… Но жить с Людвигом в его нынешнем невротическом состоянии иногда утомительно»
[219]. После возвращения 2 октября он клялся, что больше никогда никуда не поедет с Витгенштейном.
В конце каникул Витгенштейн «внезапно объявил о самом тревожащем плане»:
А именно: что ему стоит уехать и несколько лет жить вдалеке от всех, кого он знает, — скажем, в Норвегии. Жить в полном одиночестве жизнью отшельника и не заниматься ничем, кроме логики. Его мотивы кажутся мне очень странными — но, несомненно, они для него весьма реальны: во-первых, он думает, что сделает там бесконечно больше и лучше, чем в Кембридже, где, как он говорит, его постоянно прерывают и отвлекают (например, концерты), а это ужасная помеха. Во-вторых, он чувствует, что не имеет права жить в антипатическом мире (а ему симпатичны очень немногие люди) — мире, где он постоянно чувствует презрение к окружающим и раздражает других своим нервным темпераментом, безо всякого основания для этого презрения и так далее, когда может стать действительно великим человеком и делать действительно великую работу
[220].
Часть этих аргументов уже приводилась: если он ведет себя как Бетховен, то и должен, как Бетховен, совершить нечто действительно великое. Новым было убеждение, что в Кембридже это невозможно.
Витгенштейн, однако, определенно не вполне решился реализовать эту схему, и он продолжал готовиться к курсу лекций по философии, которые согласился прочитать в колледже рабочих в Лондоне. Решение в итоге пришло, когда они добрались до Ньюкасла по пути домой. Там Витгенштейн получил письмо от Гретль, в котором сообщалось, что она и ее муж-американец Джером Стонборо переезжают в Лондон. Кажется, это и решило исход дела. Он не мог оставаться в Англии, говорил он Пинсенту, и постоянно терпеть визиты четы Стонборо.
Он даже убедил Пинсента — который сначала счел саму идею абсурдной, — что ему необходимо, в конце концов, поехать в Норвегию работать над логикой. Ведь: «Он разрешил множество трудностей, но остались еще и нерешенные»
[221]. И: «Самая большая трудность этого особенного вида работы в том, что — пока он окончательно не установит все основания Логики — его работа немногого будет стоить». Поэтому: «Нет ничего между деланием действительно великой работы и деланием практически ничего».
Пинсент, похоже, согласился с этими аргументами, хотя они никак не касались приезда Стонборо в Англию и не проясняли, почему Витгенштейну надо быть одному, ведь всего неделю назад у него было совсем другое мнение (что важен метод, а вовсе не его результаты). Аргумент кажется на самом деле переработкой жуткой дихотомии, придуманной Вейнингером: величие или ничего. Но чтобы понять причину отъезда Витгенштейна из Кембриджа, возможно, следует привлечь две другие вейнингеровские темы: что любовь способствует величию, а сексуальное желание мешает ему, и что «половое влечение растет с телесным приближением, любовь же сильнее всего вырастает в отсутствие любимого существа; для своего поддержания она нуждается в разлуке, в известном расстоянии»
[222].
Путь к величию требует расставания с возлюбленным.
Глава 5
Норвегия
Как и следовало ожидать, Рассел счел план Витгенштейна жить два года в одиночестве в Норвегии диким и безумным. Он пытался отговорить его, выдвигая разные возражения, но все они были отклонены:
Я сказал: там будет темно, а он ответил, что ненавидит дневной свет. Я сказал: ему будет одиноко, а он ответил, он развращает свой ум, разговаривая с образованными людьми. Я сказал, что он сумасшедший, а он ответил: храни его Бог от здравомыслия. (Вот уж правда так.)
[223]
Прежде чем Витгенштейн снова сел на корабль в Берген, они с Расселом позаботились о том, чтобы произвести письменную запись его работы: Витгенштейн был убежден, что ему осталось жить всего несколько лет (или даже месяцев), а Рассел надеялся использовать идеи Витгенштейна для своих предстоящих лекций в Америке. К тому же он полагал: сейчас или никогда (он страшно боялся, что Витгенштейн окончательно сойдет с ума и/или покончит с собой во время уединенной жизни в Норвегии).
Трудность была в том, что «художественная совесть» Витгенштейна (как это называл Рассел) не позволяла ему записать идеи в несовершенной форме, а поскольку он не создал лучших формулировок, заставила возненавидеть все и не желать записывать совсем ничего. Он хотел просто объяснить свои идеи Расселу устно. Рассел, который считал работу Витгенштейна «такой же хорошей, как все, что когда-либо было сделано в логике», старался внимательно следить за объяснениями Витгенштейна, но в итоге нашел его идеи столь утонченными, что запутался, и потому попросил записать их:
После тяжкого вздоха он сказал, что не может. Я его откровенно оскорбил, и мы поссорились. Потом он сказал, что ему стоит рассказать и записать любые заметки, которые я сочту стоящими, так мы и сделали, и все неясности разрешились. Но оба мы ужасно устали, и это было медленно
[224].
Он не отступился, решительно намереваясь «вытащить из В. его мысли клещами, хотя бы он кричал от боли».
В конце концов, он получил запись размышлений Витгенштейна, попросив секретаря Филиппа Журдэна (который зашел в комнату Рассела, чтобы одолжить у него книгу) стенографировать, пока Витгенштейн говорил, а Рассел задавал вопросы. К этим заметкам добавился машинописный текст, который Витгенштейн надиктовал через несколько дней, когда заехал в Бирмингем попрощаться с Пинсентом. Стенограмма и машинописный текст вместе составляют «Записки по логике» — первую философскую работу Витгенштейна.
