Можно рассматривать эту работу как дополнение к более ранним заметкам этого лета о том, что «теорию типов нужно сделать излишней с помощью надлежащей теории символизма», а также как предварительную попытку создать такую теорию. Детали и критика Рассела действительно весьма изощрены. Но ее фундаментальная мысль потрясающе проста. «А» — та же буква, что и «А» (стенографист в этом месте не удержался и оставил комментарий: «Ну, это в любом случае верно»). Очевидно, этот трюизм должен был привести к различию между показыванием и говорением, которое лежит в основе «Трактата». Мысль — здесь в зачаточной форме — состоит в том, что теория типов сообщает то, что не может быть сказано и должно быть показано с помощью символизма (нашим видением, что «А» — это та же буква, что и «А», тот же тип буквы, что и «Б», и другой тип, нежели «x», «y» и «z»).
Вдобавок к этой зачаточной теории символизма «Заметки по логике» содержат серию замечаний по философии, которые недвусмысленно формулируют концепцию Витгенштейна, которая во многом останется неизменной в течение всей его жизни:
В философии нет умозаключений; она чисто дескриптивна.
Философия не дает картины реальности.
Философия не может ни подтвердить, ни опровергнуть научные исследования.
Она включает логику и метафизику; логика — ее основа.
Теория познания есть философия психологии.
Недоверие к грамматике есть первое требование к философствованию
[225].
Попрощавшись с Пинсентом, Витгенштейн уехал из Бирмингема 8 октября. «Грустно было с ним расставаться», — писал Пинсент:
…но возможно, он ненадолго заедет в Англию следующим летом (приедет из Норвегии и после вернется туда), и я снова его увижу. Наше знакомство было хаотичным, но я очень за него благодарен: уверен, что и он тоже
[226].
Следующим же летом внезапно разразилась война. Это означало, что сейчас они видели друг друга в последний раз.
В 1913 году Витгенштейн нуждался (или ему так казалось) в уединении. Он нашел идеальное место: деревня под названием Шольден на фьорде Согне к северу от Бергена. Там он поселился у местного почтальона Ханса Клингенберга. «Поскольку я не вижу здесь ни души, — писал он Расселу, — прогресс в изучении норвежского чрезвычайно медленный»
[227]. Оба заявления не совсем верны. В действительности он подружился с некоторыми жителями деревни. Кроме Клингенбергов, это были Хальвард Дрэгни, владелец местной фабрики ящиков, фермерша Анна Ребни и Арне Больстад, тринадцатилетний школьник. И он так быстро изучил норвежский, что через год смог переписываться со своими друзьями на их родном языке. Правда, язык этих писем был простым, не изощренным. Но скорее из-за недостаточного знания норвежского, нежели из-за сложностей в дружбе. Это были простые, прямодушные и короткие письма, которые ему больше всего нравились: «Дорогой Людвиг, как дела? Мы часто думаем о тебе» — типичный тому пример.
Так что он не остался в полном одиночестве. Но он был — что, возможно, важнее всего — далек от общества, свободен от обязательств и ожиданий, накладываемых буржуазной жизнью что в Кембридже, что в Вене. Страх перед буржуазной жизнью базировался отчасти на поверхностной природе отношений, которую она навязывала людям, а также на том факте, что его собственный характер приводил почти к неизбежному конфликту между необходимостью противостоять ей и одновременно к ней приспосабливаться.
В Шольдене он был свободен от таких конфликтов; Витгенштейн мог быть собой, не боясь разочаровать или оскорбить людей. Это принесло огромное облегчение. Он мог полностью посвятить себя самому себе — или, что было практически то же самое, — своей логике. Вместе с красотой природы, идеальной для долгих уединенных прогулок, необходимых ему для отдыха и размышлений, это приводило его в состояние эйфории. Прекрасные условия для того, чтобы думать. Возможно, единственное время в его жизни, когда он не сомневался, что находится в правильном месте и делает правильные вещи. Год, проведенный в Шольдене, был, вероятно, самым продуктивным в его жизни. Много позже он вспоминал этот год как редкое время, когда был занят полностью своими собственными мыслями, даже когда «принес в жизнь новые направления в мышлении». «Тогда мой разум вошел в раж!»
[228] — любил говорить он.
Всего через несколько недель он сообщил Расселу новые важные идеи, потрясающим следствием которых может оказаться, «что вся логика вытекает только из одного элементарного предложения!!»
[229].
Рассел между тем прилагал все усилия, чтобы дать обзор «Заметок по логике» при подготовке к гарвардским лекциям. В предисловии к изданной версии лекций он пишет:
В чистой логике, которую мы, однако, очень коротко обсудим в этих лекциях, я имею честь рассказать о жизненно важных, еще не опубликованных открытиях моего друга мистера Людвига Витгенштейна
[230].
Но кое-чего он не понял и послал Витгенштейну серию вопросов, надеясь на разъяснение. Витгенштейн дал короткие и по большей части полезные ответы. Но его слишком переполняли новые идеи, чтобы возвращаться к старым: «Насчет общих неопределяемых? Боже мой! Это слишком скучно!!! Как-нибудь в другой раз!»
[231]
Честно — я напишу вам как-нибудь об этом, если тем временем вы этого не осознаете (потому что это все, я думаю, вполне ясно из рукописи). Но как раз теперь меня СТОЛЬ беспокоит тождество, что я на самом деле не смогу написать что-либо длинное на скучную тему. Во мне растет новый логический материал всяческого рода, но я ещё не могу писать об этом
[232].
В возбуждении от пика интеллектуального творчества ему особенно досаждала необходимость растолковывать мысли, которые он считал уже понятными и вполне обоснованными. В ноябрьском письме он попытался объяснить, почему считал, что вся логика должна исходить из единственного элементарного предложения. Но когда Рассел так этого и не понял, он потерял терпение:
Пожалуйста, обдумай это сам, я нахожу НЕВЫНОСИМЫМ повторять написанное объяснение, которое и в первый раз я дал с величайшей неохотой
[233].
