Тем не менее, он попытался пояснить свою точку зрения. Она основывалась на том убеждении, что при корректном методе представления истинных возможностей предложения можно доказать истинность или ложность логического предложения, не зная, истинны или ложны его составные части. Так, «Дождь идет или не идет» — истинно независимо от того, истинно ли «Идет дождь» или ложно. Подобным же образом нам ничего не надо знать о погоде, чтобы утверждать, что высказывание «Дождь одновременно идет и не идет» определенно ложно. Такие высказывания — логические предложения: первое — тавтология (которая всегда верна), а второе — противоречие (всегда ложно). Теперь, если у нас есть метод, позволяющий определить, является ли данное предложение тавтологией, самопротиворечивостью или ни тем ни другим, то мы имеем единое правило для определения абсолютно всех предложений в логике. Вырази это правило в предложении — и вся логика окажется выведенной из единственного (элементарного) предложения.
Этот аргумент действует, только если мы примем, что все верные логические предложения — тавтологии. Вот почему Витгенштейн начинает свое письмо Расселу со следующего загадочного заявления:
Все предложения логики есть обощения тавтологий, и все обощения тавтологий есть предложения логики. Кроме них нет логических предложений. (Я рассматриваю это как определение.)
[234]
«Важнейший вопрос теперь в следующем, — пишет он Расселу. — Как сконструировать систему записи, которая сделает каждую тавтологию распознаваемой в качестве тавтологии ОДНИМ И ТЕМ ЖЕ СПОСОБОМ? Это фундаментальная проблема логики!»
[235]
Позже он занимался этой проблемой, используя так называемый метод таблицы истинности (известный и сейчас всем студентам-логикам). Но в тот момент крещендо миновало. С приближением Рождества эйфория уступила место отчаянию, и Витгенштейн вернулся к мрачной уверенности, что жить ему осталось недолго и потому он никогда ничего не опубликует в своей жизни. «После моей смерти, — настаивал он в письме Расселу, — вы должны позаботиться, чтобы мой дневник был полностью опубликован».
Письмо заканчивается словами: «Я часто думаю, что схожу с ума». Безумие было палкой о двух концах, мания предыдущих нескольких месяцев превратилась в депрессию к Рождеству. Потому что на Рождество он «должен, К СОЖАЛЕНИЮ, ехать в Вену». Не было никакого выхода:
Дело в том, что моя мать очень хочет меня видеть, так сильно, что страшно обидится, если я не приеду; и у нее сохранились такие плохие воспоминания об этом времени в прошлом году, что я не в силах отказаться.
И еще: «мысль о возвращении домой ужасает меня». Единственным утешением было то, что поездка будет короткой и он скоро вернется в Шольден: «Одиночество приносит мне огромную пользу, и я не думаю, что смог бы переносить жизнь среди людей».
За неделю до отъезда он написал: «Мой день проходит между логикой, насвистыванием, прогулками и депрессией»:
Я прошу у Господа ума, и чтобы все для меня наконец прояснилось — иначе мне не стоит больше жить!
[236]
Полная ясность или смерть — третьего пути не дано. Если бы он не смог решить «вопрос, фундаментальный для всей логики», у него не было права — или, во всяком случае, желания — жить. Компромисс был невозможен.
Согласившись воссоединиться с семьей на Рождество, Витгенштейн пошел на компромисс — против собственных желаний, — чтобы исполнить долг, который он чувствовал по отношению к матери. Но где один компромисс — там и второй, и третий. Энергия, успешно направленная в логику, рассеивалась на личные отношения. Его настоящие заботы надлежало скрыть, пока ради матери и остальной семьи он играл роль послушного сына. И что хуже всего, у него не было ни сил, ни отчетливой цели делать что-то другое: он не мог заставить себя делать что-то, что может страшно оскорбить его мать. События ввергли его в состояние парализующего смятения. Он осознавал, что сколь бы близко он ни подошел к полной, бескомпромиссной ясности в логике, столь же далек он был от ясности в своей жизни. Он метался между сопротивлением и уступками, между волнением и апатией. Расселу он говорил:
Но глубоко внутри меня что-то несмолкаемо бурлит, как в жерле вулкана, и я продолжаю надеяться, что когда-нибудь раз и навсегда произойдет извержение, и я стану другим человеком
[237].
В таком состоянии он, конечно, не мог заниматься логикой. Но, испытывая муки, разве не встретил он столь же важную и родственную проблему? «Логика и этика, — писал Витгенштейн, — в основе своей одно и то же: нет ничего больше, чем долг перед собой». Он повторяет это в письме к Расселу, который, как Витгенштейн мог заподозрить по дискуссиям в Кембридже, вряд ли увидит все в том же свете:
Возможно, ты считаешь мои мысли о себе потерей времени — но как я могу быть сначала логиком, а только потом человеком! Гораздо важнее разобраться с самим собой!
Как и логика, эта работа над собой будет лучше проходить в уединении, и он вернулся в Норвегию так быстро, как мог. «ОЧЕНЬ печально, — писал он Расселу, — но у меня снова нет новостей по логике для тебя»
[238]:
Причина в том, что для меня все сложилось ужасно плохо в последние недели (результат моих «каникул» в Вене). Каждый день меня мучили по очереди ужасный Angst
[239] и депрессия, и даже в промежутках между ними я был настолько утомлен, что не мог и подумать о работе. Не описать, как ужасны все существующие умственные мучения! Около двух дней назад я услышал голос разума сквозь вой проклятий и снова начал работать. Возможно, теперь мне станет лучше, и я смогу произвести что-нибудь достойное. Но я никогда не знал, что такое — чувствовать себя в одном шаге от безумия. Давай надеяться на лучшее!
Он вернулся, намереваясь раз и навсегда избавиться от отвратительных компромиссов в своей жизни. И — хотя это было словно пнуть собаку, чтобы расквитаться с хозяином, — он начал со своих отношений с Расселом. Первый залп был «пристрелочным» — он кротко и неявно отчитал Рассела за склонность к компромиссу:
