Лучшие пожелания твоему курсу лекций в Америке! Возможно, он даст тебе во всяком случае более благоприятную возможность, чем обычно, объяснить им свои мысли, а не только сухие и сжатые результаты. ВОТ что может быть самой большой вообразимой ценностью для твоей аудитории — узнать ценность мысли, а не сухого и сжатого результата.
Едва ли это могло подготовить Рассела к тому, что последовало дальше. Он ответил, как он написал Оттолайн, «слишком резко». Что им было сказано в действительности, мы не знаем, хотя разумно предположить, что его задели заносчивые замечания Витгенштейна о предстоящих лекциях, что он раскритиковал перфекционизм Витгенштейна (как не раз делал в прошлом) и оправдывал собственное желание опубликовать незаконченную работу.
Как бы там ни было, этого хватило — в нынешнем настроении Витгенштейна, — чтобы убедить его, что пришло время порвать все отношения с Расселом. В том, что явно должно было стать последним письмом Расселу, он объяснил, что много думал об их отношениях и «пришел к заключению, что теперь мы друг другу действительно не подходим»:
Это НЕ УПРЕК! Ни тебе, ни мне. Но это факт. Наши разговоры друг с другом часто неприятны, когда дело касается определенных тем. И это не оттого, что у кого-то из нас плохое настроение, а от огромной разницы наших натур. Я честно умоляю тебя не думать, что я хочу как-то тебя упрекнуть или прочитать тебе проповедь. Я лишь хочу прояснить наши отношения, чтобы сделать выводы. Наша последняя ссора — тоже не просто результат твоей впечатлительности или моей опрометчивости. Все гораздо глубже — мое письмо могло показать тебе, как сильно различаются наши идеи, например, касающиеся ценности научной работы. С моей стороны, конечно, глупо писать тебе об этом так пространно: мне следовало бы понять, что такие фундаментальные различия нельзя решить в письме. И это только ОДИН случай из многих
[240].
Субъективные оценки Рассела, признавал он, столь же хороши и глубоки, как его собственные, но по этой самой причине между ними не может быть никакой настоящей дружбы:
Я буду благодарен и предан тебе ВСЕМ СЕРДЦЕМ всю свою жизнь, но я не напишу тебе больше, и ты меня больше не увидишь. Теперь, когда я еще раз примирился с тобой, я хочу оставить тебя с миром, чтобы больше не раздражать друг друга и не расстаться впоследствии врагами. Я желаю тебе всего наилучшего и прошу тебя не забывать меня и думать обо мне часто с дружескими чувствами. Прощай!
Всегда твой,
Людвиг Витгенштейн.
«Осмелюсь предположить, что его настроение скоро изменится, — сказал Рассел Оттолайн, показав ей письмо. — Я вдруг понял, что беспокоюсь не о нем, а только о логике»
[241]. И еще: «Я действительно ужасно переживаю. Это моя вина — я был с ним слишком резок».
Он сумел ответить так, чтобы изменить решение Витгенштейна никогда больше ему не писать. 3 марта Витгенштейн отметил, что письмо Рассела «такое доброе и дружелюбное, что я не имею права оставить его без ответа». Витгенштейн, однако, твердо стоял на своем: «наши ссоры возникают не просто от внешних причин, таких как нервы или переутомление, но — во всяком случае с моей стороны — имеют очень глубокие корни»:
Ты, наверное, прав, говоря, что мы не так сильно отличаемся, но отличаются наши идеалы. И вот почему мы не можем и никогда не могли говорить о чем-то, затрагивающем наши субъективные суждения, без лицемерия или ссор. Полагаю, это бесспорно; я заметил это уже давно; это пугало меня, потому что портило наши отношения; казалось, мы оба тонем в болоте
[242].
Если они собирались продолжать хоть какие-то отношения, то уже на какой-то другой почве, где «каждый мог быть совершенно честен, не раня другого». А поскольку их идеалы так различаются, то не стоит и говорить о них. Они могли избежать лицемерия и ссор, только «ограничив нашу коммуникацию объективно установленными фактами и, возможно, также не забывая о дружеских чувствах друг к другу»:
Теперь ты скажешь: «Все было более или менее в порядке до сего дня. Почему не продолжать в том же духе?» Но я слишком устал от постоянного отвратительного компромисса. Моя жизнь была до сих пор неприятной — но стоит ли длить это бесконечно?
Таким образом он внес предложение, которое, как он считал, позволит их отношениям продолжиться на «более искренней почве»:
Давай писать друг другу о работе, о здоровье и пристрастиях, но давай избавимся в нашем общении от любых оценочных суждений.
Этого плана он и стал придерживаться в переписке с Расселом. Он продолжал подписываться «твой преданный друг», говорил о работе и здоровье. Но близость, позволявшая им раньше говорить о «музыке, морали и много о чем, помимо логики», была потеряна. Их интеллектуальная симпатия, пережив этот разрыв, полностью исчезла в результате изменений, произошедших в обоих из-за Первой мировой войны, — изменений, которые высветили и усилили разницу их натур.
Витгенштейн постоянно подчеркивал в своих письмах, что его дружба с Расселом больше года была напряженной из-за этих различий — несмотря на то заблуждение Рассела, что причина их бед — их сходство. Даже философские дискуссии задолго до того, как Витгенштейн уехал в Норвегию, потеряли взаимность. Фактически в последние годы в Кембридже он совсем не обсуждал свои идеи с Расселом, он просто сообщал их — давал ему как бы логические бюллетени. В ноябре, когда он написал Муру, чтобы попросить его приехать в Норвегию обсудить его работу, то выразил сожаление, что в Кембридже нет никого, с кем он мог бы это сделать, «кто еще не зачерствел и действительно интересовался бы предметом»:
Даже Рассел — который, конечно, необыкновенно свеж для своего возраста — больше недостаточно гибок для этой цели
[243].
Поскольку его отношения с Расселом сначала закончились, а потом стали более поверхностными, попытки Витгенштейна завязать дружбу с Муром становились все более настойчивыми. Мур избегал предложенного визита и, вероятно, даже жалел, что когда-то обещал нанести его. Но мольбы Витгенштейна не терпели отказа: «Вы должны будете приехать, как только закончится триместр», — писал он 18 февраля:
Я жду вашего приезда больше, чем могу выразить! Я до смерти устал от логики и всего остального. Но я надеюсь, что не умру до того, как вы приедете, потому что иначе мы вряд ли смогли бы что-то обсудить
[244].
