Фреге тоже рассказали о трактате Витгенштейна. 28 ноября он писал, примерно в том же ключе, что и Рассел: «Я рад, что у вас еще есть время и энергия для научной работы»
[344]. Если бы Витгенштейн последовал совету Рассела, то работа, которая вышла бы в 1916 году, во многом была бы похожа на ту, которую мы сейчас знаем как «Трактат». Она бы содержала «образную» теорию значения, метафизику «логического атомизма», анализ логики в терминах двойных понятий тавтологии и противоречия, различие между говорением и показыванием (призванное сделать теорию типов излишней) и метод таблиц истинности (предназначенных показать логическое предложение как либо тавтологию, либо противоречие). Другими словами, она бы содержала почти все, что теперь есть в «Трактате», за исключением заметок в конце книги — по этике, эстетике, душе и значению жизни.
В известном смысле это могла быть совершенно другая работа.
В те годы, когда книга подвергалась последней — и самой важной — трансформации, Витгенштейн и Рассел не общались друг с другом. После письма 22 октября 1915 года Рассел больше не слышал о Витгенштейне до февраля 1919 — уже после того, как Витгенштейн побывал в плену у итальянцев. В своем «Введении в математическую философию», написанном в последний год войны (когда он сам был в тюрьме, отбывая наказание якобы за то, что подверг опасности британские отношения с Соединенными Штатами), Рассел поднимает вопрос, как можно определить «тавтологию», и прилагает следующее примечание:
Важность «тавтологии» для определения математики была указана мне моим бывшим учеником Людвигом Витгенштейном, работавшим над этой проблемой. Я не знаю, решил ли он ее, и не знаю даже, жив он или мертв
[345].
Переписка с Пинсентом тоже прекратилась в последние два года войны. 2 сентября 1915 года он написал, что «бросил изучение этого проклятого права» и теперь работает на правительство. В 1916 году Пинсент передал три письма — все на немецком. В первом он подчеркивает, что «война не может изменить наши личные отношения, с ними ничего нельзя сделать». В письмах Пинсент сообщает Витгенштейну, что он теперь получил некоторую подготовку в области механики и работает инженером. Последнее письмо, которое получил от него Витгенштейн, датировано 14 сентября 1916 года.
Изменение концепции книги — и преображение самого Витгенштейна — произошло в то время, когда он был отрезан от своих английских друзей. Поэтому неудивительно, что после войны он сомневался, поймут ли они его. Что они знали — да и как они могли знать — об обстоятельствах, которые заставили его измениться?
Природу этой перемены можно, вероятно, предчувствовать в дискуссиях, которые он вел в Сокале с Билером — эти дискуссии, пишет Билер, «иногда поглощали нас настолько, что мы забывали о месте и времени»:
Я помню один смешной случай. Был канун нового, 1915 года. Местный комендант пригласил нас всех на офицерский праздник по случаю Нового года. Ужин закончился к 10 часам, и мы вдвоем пошли в купе Витгенштейна, чтобы завершить вчерашнюю тему. Около 11 часов офицеры из поезда дали нам знать, что пора выходить, чтобы попасть на вечеринку вовремя. Витгенштейн передал им, чтобы они шли, а мы пойдем за ними. Мы сразу забыли о приглашении и времени и продолжили наш разговор, пока снаружи не послышались громкие голоса. Это были наши товарищи, вернувшиеся навеселе в 4 утра, — а мы думали, что еще нет и полуночи. На следующей день нам пришлось извиняться перед комендантом и поздравлять его с Новым годом с опозданием
[346].
Такая увлеченность предполагает искреннюю привязанность к Витгенштейну. А предметом этих разговоров была не логика: Витгенштейн не пытался учить Билера, как он раньше пытался учить Пинсента, результатам своей работы. Вместо этого они говорили о «Евангелии» Толстого и «Братьях Карамазовых» Достоевского. Последний роман Витгенштейн читал так часто, что знал наизусть целые отрывки, особенно поучения старца Зосимы, ставшего для него выдающимся христианским идеалом святого, который «смотрит прямо в души других людей».
Витгенштейн и Билер были вместе в самое тихое время на Восточном фронте. Для Витгенштейна это был период относительного комфорта. Хотя он и не был офицером, к нему во многом относились так же. Ему даже выделили слугу — русского мальчика из близлежащего лагеря военнопленных по имени Константин. Билер вспоминает: «Константин был хорошим мальчиком и заботился о Витгенштейне с большим рвением. Витгенштейн обращался с ним очень хорошо, и скоро тощий, хилый и грязный военнопленный превратился в самого упитанного и чистого солдата из всего гарнизона»
[347].
Время относительного покоя закончилось в марте 1916 года, когда русские, чтобы уменьшить давление на Францию, начали атаковать Балтийский фланг. Тогда же, спустя почти год, австрийские власти приняли решение относительно статуса Витгенштейна. Он не может сохранить звание и форму инженера, но надо наградить его, исполнив его давнее желание отправиться на фронт обычным солдатом. Это был, говорит Билер, «тяжелый удар для нас обоих». Витгенштейн расставался с ним так, как будто не ждал, что вернется живым:
Он взял с собой только абсолютно необходимое, все прочее оставил и попросил меня разделить среди солдат. По этому случаю он рассказал мне, что построил дом на норвежском фьорде, где мог бы иногда найти убежище, чтобы спокойно работать. Теперь он хотел подарить мне этот дом. Я отказался и взял вместо него уотермановскую авторучку
[348].
Одной из немногих личных вещей, которые Витгенштейн взял с собой, был томик «Братьев Карамазовых».
Если он предполагал, что не вернется с фронта живым, то знал с определенностью, что не вернется тем же самым. В этом смысле война действительно началась для него в марте 1916 года.
Глава 7
На фронте
Без сомнения, наиболее сильный толчок к философскому размышлению и метафизическому пониманию мира дает знание о смерти и наряду с ним видение страданий и горестей мира.
Шопенгауэр. Мир как воля и представление.
Если бы Витгенштейн провел всю войну в тылу, «Трактат» мог остаться почти точно таким же, как в 1915 году: трактатом о природе логики. Заметки об этике, эстетике, душе и смысле жизни имели своим истоком именно тот «импульс к философскому отражению», который описывает Шопенгауэр, — импульс, побудительной причиной которого становится опыт смерти, страдания и отчаяния.
