В ноябре Витгенштейн и Рассел обменялись письмами, обсуждая встречу в Гааге в декабре: надо было назначить даты, преодолеть бюрократические барьеры и, по крайней мере в случае Витгенштейна, найти деньги на путешествие. «Ужасно осознавать, что ты вынужден зарабатывать на жизнь, — писал Рассел, узнав, что тот раздал все свои деньги, — но я не удивлен твоим поступком. Я тоже обеднел. Говорят, в Голландии все очень дорого, но я полагаю, неделю-то мы переживем, не обанкротившись»
[481]. Чтобы оплатить расходы Витгенштейна, Рассел купил мебель и книги, которые тот оставил в комиссионном магазине в Кембридже перед поездкой в Норвегию. Среди них была и та мебель, которую Витгенштейн так кропотливо выбирал осенью 1912 года. Рассел заплатил за всё 100 фунтов стерлингов, и это была, пишет он в своей автобиографии, лучшая сделка в его жизни.
Рассел приехал в Гаагу 10 декабря в сопровождении своей новой возлюбленной и будущей жены, Доры Блэк. Они остановились в отеле Twee Steden. «Приезжай как можно скорее, как только прибудешь в Гаагу, — писал Рассел, — мне не терпится тебя увидеть. Мы придумаем, как опубликовать твою книгу — в Англии, если понадобится»
[482]. Витгенштейн приехал через несколько дней в сопровождении Арвида Шёгрена (которого Дора Рассел запомнила как «неясную, туманную фигуру, почти безмолвную даже за обедом»
[483]). Рассел с Витгенштейном провели неделю в интенсивных обсуждениях книги последнего. Витгенштейна, как писал Рассел 12 декабря Колетт, «так переполняла логика, что я едва мог его заставить говорить о чем-то личном»
[484]. Витгенштейн не желал терять ни секунды их совместного времени. Он мог встать чуть свет и колотить в дверь к Расселу, пока тот не проснется, а затем часами обсуждать логику. Они прошлись по всей книге, строка за строкой. Обсуждения были плодотворными: Рассел стал думать о книге еще лучше, чем раньше, в то время как у Витгенштейна возникло чувство эйфории от того, что кто-то наконец ее понял.
Не то чтобы Рассел полностью с ней согласился. В частности, он не разделял мнение Витгенштейна, что любое общее суждение о мире бессмысленно. Для Рассела предложение «В мире есть по крайней мере три вещи» и осмысленно, и верно. Обсуждая это, Рассел взял лист белой бумаги и поставил на него три кляксы: «Я умолял его признать, что раз есть эти три кляксы, то в мире должно быть по меньшей мере три вещи; но он решительно отказался».
Он может признать, что на странице стоят три кляксы, потому что это конечное утверждение, но он не может признать, что вообще что-то можно сказать о мире в целом
[485].
«Эта часть его теории, — настаивал Рассел, — по-моему, ошибочна».
Рассел отказывался принимать и то, что, как считал Витгенштейн, составляло «главное утверждение» книги: то, что нельзя сказать при помощи предложений, можно показать. Для Рассела это оставалось непривлекательным мистическим заблуждением. Он удивился, писал он Оттолайн Моррелл, узнав, что Витгенштейн стал совершеннейшим мистиком. «Он глубоко проник в мистические пути мысли и чувства, но я думаю (хотя он и не согласится), что больше всего в мистицизме ему нравится сила, которая позволяет ему остановить мысль»
[486].
Тем не менее, теория логики достаточно его впечатлила, и он предложил написать введение, основанное на их разговоре в Гааге, где он попытается объяснить самые сложные части книги. С введением Рассела, самого продаваемого в то время автора, издание книги было почти гарантировано. Витгенштейн вернулся в Вену ликуя. «Мне очень понравилось время, проведенное вместе, — писал он Расселу 8 января 1920 года, — и у меня возникло ощущение (у тебя тоже?) что мы много поработали в ту неделю»
[487]. Фикеру он написал: «Книга теперь представляет меньший риск для издателя, а может, и вовсе никакого, потому что имя Рассела очень хорошо известно и обеспечит ей определенную аудиторию».
Я, конечно, не надеюсь, что так книга попадет в правильные руки; но во всяком случае больше шансов, что обстоятельства сложатся благоприятно
[488].
Фикер молчал больше двух недель — очевидно, он сомневался, что книга не станет просто-напросто финансовым бременем. «С Расселом или без него, — писал он 16 января, — публикация вашего трактата в настоящих обстоятельствах — это риск, на который сегодня не пойдет ни один австрийский издатель»
[489]. Он посоветовал Витгенштейну издать книгу сначала на английском, а потом, если получится, на немецком.
Понимая, что с Фикером ничего не сложится, Витгенштейн уже искал подход к другому издателю. Через Энгельмана он получил рекомендацию от доктора Хеллера в лейпцигский издательский дом Reclam — там узнали о готовящемся введении Рассела и захотели ознакомиться с книгой.
Витгенштейн сразу забрал рукопись у Фикера и послал ее в Reclam, и весь февраль и март нетерпеливо ждал, когда придет введение Рассела. Когда это случилось, он немедленно разочаровался. «Я совершенно не согласен со многим из того, что там написано, — выговаривал он Расселу, — как с тем, где ты меня критикуешь, так и с тем, где ты просто пытаешься разъяснить мои взгляды»
[490]. Тем не менее, получив немецкий перевод введения, Витгенштейн стал готовить его для печати, но стало только хуже: «Твой прекрасный стиль, конечно, — писал он Расселу, — при переводе был совершенно утрачен, а осталась лишь поверхностность и недоразумения»
[491]. Он послал введение в Reclam, но предупредил их, что это не для публикации, оно должно только сориентировать издателя относительно работы. Как следствие, Reclam ожидаемо отказался от книги. Витгенштейн успокаивал себя следующим аргументом, который, признавался он Расселу, «кажется мне неопровержимым»:
Либо моя работа высшего класса, либо это не работа высшего класса. Если верно последнее (что более вероятно), я сам не желал бы ее издавать. А если первое, то не имеет значения, печатать ее через двадцать лет или через сто. В конце концов, кто спрашивает, была ли «Критика чистого разума», например, написана в семнадцатом веке или в восемнадцатом.
