Рассел в это время ездил в Советскую Россию с делегацией лейбористской партии и прочел письмо Витгенштейна только после своего возвращения в июне. Он отреагировал с замечательным великодушием. «Мне плевать на введение, но мне действительно будет жаль, если твою книгу не опубликуют. Можно я попытаюсь в таком случае издать ее в Англии?»
[492]. Да, ответил Витгенштейн, «делай с ней что угодно»
[493]. Сам он бросил все попытки: «Но если ты хочешь ее напечатать, она полностью в твоем распоряжении».
Вышеупомянутый утешительный аргумент не уберег Витгенштейна от глубокой депрессии после отказа издательства Reclam. В конце мая он написал Энгельману: «Я постоянно думал о том, чтобы покончить с жизнью, и эта мысль до сих пор не дает мне покоя. Я достиг низшей точки. Пусть с вами такое никогда не случится! Смогу ли я снова подняться? Увидим»
[494].
Он снова жил один. В начале апреля он съехал от Шёгренов и снял квартиру на Разумовскигассе, в 3-м районе Вены, где снимал и предыдущее жилье. «Этот переезд сопровождался происшествиями, которые я не могу вспоминать без тошноты»
[495], — писал он Энгельману. Он убежал из дома после того, как стало очевидно, что миссис Шёгрен в него влюбилась
[496].
Письма Витгенштейна Расселу и особенно Энгельману в это время показывают, что он в отчаянии, депрессии и близок к суициду. В них он обвиняет себя с силой, чрезмерной даже для Витгенштейна, который всегда был к себе строг. Он соотносит свои несчастья с собственной «низостью и гнилью» и говорит, что боится, что «однажды придет дьявол и заберет меня»
[497].
Для обоих — Витгенштейна и Энгельмана — религия неотделима от осознания собственных неудач. Для Энгельмана такое осознание стоит в центре религиозного мировоззрения:
Если я несчастен и знаю, что мое несчастье отражает глубокое несоответствие между мною и жизнью как она есть, я ничего не решаю; я буду на неверном пути и никогда не найду выхода из сумятицы моих чувств и мыслей, пока не достигну высшего и решающего понимания, что несоответствие — это не ошибка жизни как она есть, но моя, каков есть я…
Религиозен тот, кто достиг этого понимания и держится за него, и будет снова и снова пытаться жить с ним в согласии
[498].
С этой точки зрения быть несчастным означает найти ошибку в себе: страдание может быть следствием собственной «низости и гнили; быть религиозным означает признавать собственную недостойность и взять на себя ответственность все исправить».
Эта тема преобладала в разговорах и письмах между Витгенштейном и Энгельманом, в том числе в серии заметок о религии, которые Энгельман послал Витгенштейну в январе:
До Христа люди считали, что Бог (или Боги) — это что-то вне их самих.
В христианские времена люди (не все, но те, кто научился видеть с его помощью) видели Бога как что-то в них самих. Поэтому можно сказать, что через Христа Бог проник в человечество…
…через Христа Бог стал человеком.
Люцифер хотел стать Богом и не был им.
Христос стал Богом, не желая этого.
Поэтому злое должно жаждать наслаждения, не заслуживая его.
Однако если делаешь что-то правильное, не стремясь к наслаждению, то радость приходит сама собой
[499].
Когда Витгенштейн комментировал эти заметки, он обсуждал не то, верны ли они, а только адекватно ли выражены. «Они все еще недостаточно ясны, — писал он. — Думаю, все эти вещи можно выразить гораздо точнее. (Или совсем не выражать, что будет еще вернее.)»
[500] Даже если их самое лучшее выражение — молчание, они тем не менее останутся верны.
Витгенштейн считал, что Энгельман «понимает человека». Когда попытка издать книгу в Reclam провалилась и он ощущал себя душевно и духовно потерянным, ему срочно понадобилось поговорить с Энгельманом. И когда в конце мая он достиг «низшей точки» и постоянно думал о самоубийстве, то за поддержкой он обратился к нему. Он получил ее в виде длинного письма об опыте самого Энгельмана. Тот писал, что недавно размышлял о мотивах собственной работы — были ли они честны и достойны. Он ненадолго уехал в деревню, чтобы подумать над этим. Первые несколько дней ничего не дали:
Но тогда я сделал что-то, о чем я могу рассказать только вам, потому что вы знаете меня достаточно хорошо и не посчитаете это глупостью. Я предпринял нечто вроде «исповеди»: в течение часа я пытался восстановить в памяти серию событий из моей жизни как можно детальнее. Я старался представить, как мне следовало себя вести в каждом случае. Благодаря такому общему обзору [Übersicht] запутанная картина заметно прояснилась.
На следующий день, руководствуясь этим новым осознанием, я изменил мои планы и намерения на будущее
[501].
«Я совсем не знаю, — писал он, — нужно ли вам сейчас что-то похожее; но, возможно, мой рассказ поможет вам найти что-нибудь».
«Что касается ваших мыслей о самоубийстве, — добавил Энгельман, — я думаю вот что»:
За этими мыслями, как и за другими, может стоять достойный мотив. Но то, что этот мотив проявляет себя именно таким способом, что он принимает форму стремления к смерти, определенно неправильно. Суицид — это, конечно, ошибка. Пока человек живет, ничего еще не потеряно. К суициду человека ведет страх, что все потеряно. Этот страх, ввиду того что уже было сказано, безоснователен. В этом страхе человек делает худшее из того, что может сделать: он лишает себя времени, когда мог бы все исправить
[502].
