«Вы, несомненно, знаете все это лучше, чем я, — писал Энгельман, извиняясь за то, что может показаться, будто он поучает Витгенштейна, — но иногда человек забывает то, что знает».
Витгенштейн позже и сам пользовался, и не раз, техникой исповеди, чтобы прояснить свою жизнь. Но сейчас ему помог не сам совет, а лишь возможность узнать об опыте Энгельмана. «Большое спасибо за ваше доброе письмо, — писал он 21 июня, — оно меня очень обрадовало и поэтому даже немного мне помогло, хотя по существу моего дела ничто извне не может мне помочь»:
На самом деле, это ужасное состояние, я был в нем уже не раз. Это то состояние, когда не можешь преодолеть конкретный факт. Жалкое состояние, я знаю. Я вижу только одно средство, и это — смириться с этим фактом. Но это то же самое, что случается с человеком, который не умеет плавать, когда он падает в воду, — он колотит руками и ногами по воде и чувствует, что он никак не может удержать над водой голову. Я сейчас нахожусь в таком положении. Я знаю, что убить себя — это свинство. Разумеется, нельзя желать собственного уничтожения, и любой, кто однажды представлял, что он совершает самоубийство, знает, что суицид — это всегда внезапное нападение на самого себя. Но нет ничего хуже, чем быть застигнутым врасплох.
Конечно, все это сводится к тому, что у меня нет веры!
[503]
К сожалению, невозможно узнать, о каком факте Витгенштейн говорит. Это какой-то факт о нем самом, что-то, из-за чего он чувствовал, что единственное лекарство — это религиозная вера. Без такой веры его жизнь была невыносима. Он находился в таком состоянии, что желал умереть, но не мог совершить самоубийство. Как он сказал Расселу: «Наверно, лучше всего для меня было бы лечь однажды вечером и больше не проснуться»
[504].
«Но, возможно, для меня еще осталось кое-что получше», — добавляет он между прочим. Письмо написано 7 июля, в тот день, когда Витгенштейн получил сертификат учителя: вероятно, он имеет в виду, что найдет в преподавании что-то, ради чего стоит жить.
Он закончил обучение в педагогическом училище успешно, но не без опасений касательно всей этой затеи. Лучшее во всем этом, сказал Витгенштейн Энгельману, что на занятиях во время практики он читал детям сказки: «Им нравится, а меня успокаивает»
[505]. Это «сейчас единственное удовольствие в моей жизни».
Его поддержал и подбодрил друг из лагеря для военнопленных Людвиг Гензель — учитель и хорошо известный в венских педагогических кругах деятель. По меньшей мере однажды Витгенштейн хотел бросить курс, как он сказал Гензелю, из-за плохих отношений с однокурсниками. Тот проницательно отнес это к хронической чувствительности Витгенштейна. «Между вами и вашими однокурсниками нет никакой стены, — писал он. — У меня кожа толще»
[506].
В училище Витгенштейна обучали согласно принципам движения за школьную реформу под руководством министра образования Отто Глёкеля, целью которой было изменить систему образования в новой послевоенной Австрийской Республике. Движение вдохновлялось светскими, республиканскими и социалистическими идеалами, вызвало энтузиазм и даже вовлекло многих хорошо известных австрийских интеллектуалов. Однако едва ли Витгенштейн мог охотно отождествлять себя с этим движением. Стать учителем его побудила никак не идея научить детей демократии — такие социальные и политические мотивы фундаментально чужды религиозной морали, которую он разделял с Энгельманом.
Гензель тоже был религиозен и поэтому выступал против движения за школьную реформу. Он стал лидером консервативной католической организации под названием Der Bund Neuland, которая выступала за проведение реформы образования при поддержке и усилении влияния католической церкви. Витгенштейн, однако, сочувствовал этому движению не больше, чем программе Глёкеля. В борьбе клерикалов и социалистов, которая определяла общественную жизнь послевоенной Австрии, Витгенштейн занял двойственную позицию. Он разделял с социалистами нелюбовь к католическому сообществу и эгалитаризм и в то же время твердо отвергал их секуляризм и веру в социальные и политические перемены. В политически турбулентном и все более поляризованном мире 1920-х годов такие амбивалентность и отчужденность всегда истолковывались неверно: консервативным клерикалам его презрения к традициям хватало, чтобы считать его социалистом, а для социалистов его индивидуализм и глубоко религиозные взгляды ставили его на одну доску с клерикалами-реакционерами.
Витгенштейн учился по программе Глёкеля, дистанцируясь от некоторых его целей. Он сомневался, стоит ли ему оставаться в училище, и однажды спросил Гензеля, что о нем говорят учителя. Весь факультет, сообщил Гензель, единогласно его хвалил; его считают серьезным, способным студентом-учителем, который знает, что делает. Учителя всех классов — теории образования, естествознания, каллиграфии и музыки — нашли в нем прекрасного слушателя. «Профессор психологии сказал с большим удовлетворением, что он очень доволен благородным лордом Витгенштейном»
[507].
В тот год студент-учитель Витгенштейн регулярно встречался с Гензелем, иногда в компании с их товарищем-военнопленным, Михаэлем Дробилем. С Гензелем он обсуждал не только вопросы образования, но и философию. Как образованный Hofrat Direktor с широкими взглядами, Гензель проявлял живой интерес к предмету и в течение жизни опубликовал около двадцати статей на философские темы (в основном по этике). В письме от 23 мая он рассказывает Витгенштейну о трех видах объектов (действительные, идеальные и реальные), которые различал «критический реалист» О. Кюльпе в книге Die Realisierung. Чем это могло быть интересно Витгенштейну, остается тайной, потому что Кюльпе больше не упоминается. Однако на дальнейшие занятия Витгенштейна конкурирующей в то время метафизикой идеализма и реализма указывает письмо от Фреге — последнее известное письмо от Фреге Витгенштейну, от 3 апреля.
Фреге, очевидно, отвечал на критику Витгенштейна по поводу его эссе «Мысль», где Витгенштейн говорил о «глубоких основаниях» идеализма. «Конечно, я не возражаю против вашей искренности», — начинает Фреге:
«Но мне хотелось бы знать, какие глубокие основания для идеализма, как вы полагаете, я не ухватил. Я понимаю, что сами вы не считаете идеалистическую теорию знания верной. Поэтому, полагаю, вы должны признать, что этот идеализм не может иметь глубоких оснований. Тогда у него могут быть только видимые основания, а не логические»
[508].
