Рамсей ответил на возражения Витгенштейна дважды — сначала через Шлика, а потом напрямую. Суть его защиты в том, что он собирался создать не определение тождества, а просто функцию замены, которая имела бы такое определение, что выполняла бы роль тождества в его теории и давала бы тот логический результат, которого он хотел.
Этот обмен мнениями иллюстрирует разницу между Витгенштейном и Рамсеем и объясняет, что Витгенштейн мог иметь в виду, когда он описывал Рамсея как «буржуазного» мыслителя. Тогда как возражения Витгенштейна касаются сути дела и демонстрируют, что вся затея Рамсея пересмотреть основания математики Рассела ошибочна с философской точки зрения, ответ Рамсея касается только логического и математического вопроса, выполнит ли его функция задачу, ради которой была придумана. Для Витгенштейна Рамсей был «буржуазным мыслителем» в том смысле, что:
…он вникал в дела данного конкретного сообщества. Он размышлял не о сущности государства, а о том, как можно разумно организовать это государство. Мысль, что это государство не единственно возможное, отчасти беспокоила его и вместе с тем наводила тоску. Ему хотелось поскорей перейти к размышлениям об основах этого государства. Именно здесь он проявлял способности и неподдельный интерес; собственно же философская рефлексия занимала его до тех пор, пока ему не удавалось, односторонне восприняв ее вывод (если таковой имелся), объявить его тривиальным
[635].
Политическая метафора, конечно, отсылает к заметке Рамсея о «большевистской угрозе» Брауэра, и можно подумать, что, используя эту метафору, Витгенштейн приравнивает «реальное философское размышление» к большевизму. Это не так. Витгенштейна не интересовала организация дел этого государства (логицизма Рассела), но его не интересовала и замена его другим (интуиционизмом Брауэра). «Философ — не гражданин какой-либо общины идей, — писал он. — Именно это делает его философом»
[636].
Возможно, обмен мнениями с Рамсеем побудил Витгенштейна наконец написать Кейнсу. Он писал впервые с тех пор, как перестал преподавать («Я не мог больше терпеть бутылку с горячей водой»
[637], — объяснил он). Он написал, что благодарит Кейнса за его книгу «Беглый взгляд на Россию», и сообщил ему, что дом, над которым он работал, должен быть закончен к ноябрю этого года (1927-го) и что тогда он хотел бы съездить в Англию, «если кто-то здесь захочет меня увидеть».
«О вашей книге, — писал Витгенштейн, — я забыл сказать, что мне она понравилась. Она показывает, что вы знаете, что „в небе и в земле сокрыто больше…“»
Эта необычная причина симпатии к исследованию о Советской России объясняется согласием с тезисом Кейнса, что в советском марксизме можно восхищаться его сходством с новой религией, а не с экономической инновацией. Экономические аспекты ленинизма он отклоняет как «теорию, которую необходимо принимать как Библию — вне и выше всякой критики, — но которая похожа на устаревший учебник по экономике, не просто научно неправильный, но читаемый без всякого интереса и к современному миру неприменимый»
[638]. Но религиозный пыл, сопутствующий этой доктрине, он находит впечатляющим:
…многие из тех, кто живет в наше время без общения с религией, склонны поддаваться эмоциональному увлечению любой действительно новой религией, а не просто возобновлением старой, стремясь испытать ее мотивирующую силу. Тем более что эти новые вещи привносятся Россией — красивым и беззаботным младшим чадом европейского семейства. Родившись на два столетия позже, оно способно преодолеть разочарования прочих великовозрастных членов семейства еще до того, как оно потеряет свойственную юности гениальность или привычки к уюту и комфорту. Я симпатизирую тем, кто находит в Советской России нечто хорошее
[639].
Кейнс находит общую черту советской веры и христианства — возвеличивание простого человека. Но, в отличие от христианства, в ней есть фактор
не очень новый, но — в измененной форме и в иной постановке — способный привнести нечто в подлинную религию будущего, если только таковая бывает. В ленинизме начисто отсутствует сверхъестественное начало; его эмоциональное и этическое ядро концентрируется вокруг индивидуальных и общественных установок в отношении Любви к Деньгам
[640].
Нетрудно убедиться, что эти пассажи могли заслужить одобрение Витгенштейна, а вера, которую описывает Кейнс, способна заслужить его уважение и, возможно, его преданность. Книга Кейнса, написанная после его короткого визита в Советский Союз, резко контрастирует с расселовской «Теорией и практикой большевизма», опубликованной после поездки в 1920 году. Книга Рассела выражает исключительно ненависть к советскому режиму. Он проводит ту же параллель с христианством, но использует ее, чтобы выразить свое презрение:
Тот, кто, подобно мне, считает свободный интеллект главным двигателем человеческого прогресса, не может не противостоять большевизму столь же фундаментально, как и римской католической церкви. <…> Надежды, которыми вдохновляется коммунизм, в большинстве своем столь же замечательны, как и надежды, возбуждаемые Нагорной проповедью; однако их придерживаются с таким же фанатизмом, и, похоже, они принесут столь же много зла
[641].
Витгенштейн проявил интерес к Советской России вскоре после выхода книги Рассела — как будто подумал, что если Рассел так сильно ее ненавидит, значит, там точно должно быть что-то хорошее. С 1922 года (когда он написал Паулю Энгельману об «идее возможного побега в Россию, которую мы обсуждали»), Витгенштейн был одним из тех, кто, по словам Кейнса, «искал что-то хорошее в Советской России», и идея жить и работать в Советском Союзе привлекала его до 1937 года, когда по политическим обстоятельствам это стало невозможным.
Хотя Кейнс объявляет себя неверующим, но, представляя советский марксизм как веру, в которой содержатся религиозные воззрения (например, относительно ценности простого человека и греха сребролюбия), но нет сверхъестественных верований, он делает, я полагаю, важный намек на то, что именно Витгенштейн надеялся найти в Советской России.
Предположение Витгенштейна, что дом на Кундмангассе будет закончен к ноябрю 1927 года, было безнадежно оптимистичным, как уже объяснено, и поехать в Англию он смог только через год.
Тем временем у него появилась возможность увидеть и услышать ту самую «большевистскую угрозу», которая так встревожила Рамсея. В марте 1928 года Брауэр приехал в Вену читать лекцию под названием «Математика, наука и язык», которую Витгенштейн посетил вместе с Вайсманом и Фейглем. После лекции они втроем несколько часов сидели в кафе, и Фейгль пишет:
