Причиной этого беспрецедентного смирения со стороны сообщества послужило то, что за время отсутствия Витгенштейн стал почти легендарной фигурой среди кембриджской элиты, а Tractatus оказался в центре модных интеллектуальных споров.
Но если «Апостолы» надеялись заполучить этого «Бога» к себе, их ожидало разочарование. Витгенштейн посетил несколько встреч и на обеде в доме Кейнса на Гордон-сквер познакомился с несколькими членами «лондонской ветви» «Апостолов» — группой Блумсбери. Но мало общего было между специфически английским, намеренно «цивилизованным» эстетизмом Блумсбери и «Апостолов», с одной стороны, и суровой, аскетичной чувствительностью и безжалостной честностью Витгенштейна — с другой. Это стало потрясением для обеих сторон. Леонард Вулф вспоминает, что его однажды возмутило «жестокое и грубое»
[649] отношение Витгенштейна к Лидии Кейнс за ланчем. С другого ланча Витгенштейн ушел, возмущенный откровенной беседой о сексе в присутствии дам. Ясно, что в атмосфере Блумсбери ему было неуютно. Фрэнсис Партридж вспоминает, что в отличие от Беллов, Стрейчи и Стивенсов, с которыми она общалась, Витгенштейн, казалось, не мог или не хотел обсуждать серьезные дела с противоположным полом: «В смешанных компаниях речи его были до невозможности банальны, а слабые шутки сопровождались ледяной улыбкой»
[650].
На одной из вечеринок Кейнса Витгенштейн мог встретиться с Вирджинией Вулф; если встреча и состоялась, то никто из них не произвел впечатления на другого. После ее смерти Витгенштейн заговорил с Рашем Ризом о том, как происхождение повлияло на ее судьбу. Он сказал, что она выросла в семье, где степень человеческой ценности измерялась свершениями в литературе или искусстве, музыке, науке или политике, следовательно, она никогда не задавалась вопросом, существуют ли другие «достижения». Это он мог узнать и благодаря личному знакомству, и из слухов. В дневниках Вирджинии Вулф о Витгенштейне ничего нет, только в письмах — несколько случайных упоминаний. В письме Клайву Беллу, написанном через несколько месяцев после того, как Витгенштейн приехал в Кембридж, она упоминает его в связи с сыном Белла, Джулианом:
…Джулиан, говорит Мейнард, несомненно, самый важный студент в Кингс и может даже получить членство, и Мейнарда, кажется, очень впечатлил и он, и его поэзия; Джулиан, кстати, говорит, что он справлялся у Мейнарда о Витгенштейне, но безуспешно
[651].
Это упоминание интересно лишь в связи с тем, что Джулиан Белл нанес «ответный удар» со стороны Блумсбери на якобы варварскую дикость деспотической манеры Витгенштейна вести дискуссию, опубликовав в студенческом журнале Энтони Бланта The Venture длинную сатирическую поэму в стиле Драйдена.
В поэме Белл пытается защитить кредо Блумсбери «известно, что ценность заключается в состоянии разума» против идеи «Трактата», что такие положения — бессмыслица. Конечно, уверяет Белл, Витгенштейн нарушает собственные правила:
Он говорит о чепухе без устали и сна,
Завет молчания забыт, и речь его слышна:
Об этике, эстетике он точно не смолчит,
Добро и зло — сомнений нет — он ясно различит
[652].
Витгенштейн не просто говорит о тех вещах, о которых, как он сам же настаивает, стоит молчать; он господствует во всех разговорах о них:
Хоть кто-нибудь хоть где-нибудь когда-нибудь видал,
Чтоб в споре Людвиг правил своих не диктовал?
Он в любой компании каждого заткнет,
На любое слово тысячу найдет,
Неустанно спорит, сердится, кричит,
Будто только он здесь правду говорит.
Сей недуг нередкий, каждый им болел,
Только Витгенштейн в нем явно преуспел.
Стихотворение было написано как послание к «Апостолу», Ричарду Брейсуэйту, выражало мнение многих молодых «апостолов»-эстетов — «этих Джулианов Беллов», как Витгенштейн презрительно их называл, — и, конечно, пользовалось среди них большим успехом. Когда его опубликовали, со слов Фани Паскаль, «даже добрейшие люди не могли удержаться от смеха; оно разряжало скопившееся напряжение, обиду, может быть, страх. Поскольку никто прежде не осмеливался поменяться с Витгенштейном ролями и отплатить ему той же монетой»
[653].
Если Витгенштейн не отвернулся от «Апостолов», то главным образом потому, что среди них был Фрэнк Рамсей.
Первый год в Кембридже Рамсей был не только самым ценным партнером Витгенштейна в философских дискуссиях, но и самым близким его другом. Две недели по приезде он жил у Рамсея в его доме на Мортимер-роуд. Жена Рамсея, Летиция, также вскоре стала ему другом и наперсницей — ей «удалось смягчить свирепость дикого охотника»
[654], как говорил Кейнс. Она была наделена живым чувством юмора и житейской честностью, что смягчило Витгенштейна, и она заслужила его доверие. С ней одной он мог обсудить свою любовь к Маргарите, хотя, судя по письму Фрэнсис Партридж к ее мужу Ральфу, это, видимо, не было такой уж тайной:
Мы часто виделись с Витгенштейном; он признался Летиции, что влюблен в венскую леди, но думает, что брак священен, и не может говорить о нем с легкостью
[655].
Удивительно здесь не то, что он не может говорить о браке с легкостью, а что он вообще может о нем говорить. Он писал Маргарите регулярно и часто, иногда каждый день, но только через два года она узнала, что он намерен на ней жениться, и когда она поняла это, то поспешно ретировалась. Хотя ей льстило его внимание и вызывала благоговение сила его личности, Маргарита не видела в Витгенштейне качеств, которые желала бы встретить в муже. Он был слишком строг, слишком требователен (и, подозреваем, просто «слишком еврей»). Кроме того, когда он заявил о своих намерениях, он предупредил и о том, что имеет в виду платонический брак без детей, а это ее не устраивало.
Первые два триместра в Кембридже Витгенштейн числился «продвинутым студентом», который готовится к получению степени доктора, а Рамсей, будучи младше его на семнадцать лет, выступал в качестве его научного руководителя. На деле они с Рамсеем встречались на равных, работали над похожими или смежными проблемами и ожидали друг от друга критики, подсказок и вдохновения. Несколько раз в неделю они встречались и долгими часами обсуждали основания математики или природу логики. Об этих встречах Витгенштейн отзывался в дневнике как о «приятных обсуждениях»: «В них есть что-то от игры, и они, полагаю, улучшают настроение». В них было, писал он, что-то почти эротическое:
