Нет ничего приятнее, чем чувство, когда кто-то вынимает мои мысли у меня изо рта и потом, так сказать, распространяет их вовне
[656].
«Я не люблю бродить по полям науки в одиночестве», — добавил он.
Роль Рамсея в этих дискуссиях была сродни роли любого другого супервизора: возражать Витгенштейну. В предисловии к «Исследованиям» Витгенштейн говорит, что критика Рамсея ему помогла — «в той мере, в какой я сам едва ли смог бы это сделать» — осознать ошибки «Трактата». В дневниковой записи, однако, он выражает менее благодушное мнение:
Хорошее возражение помогает; неглубокое возражение, даже если оно справедливо, утомительно. Возражения Рамсея именно таковы. Возражение не зрит в корень, откуда начинается жизнь, но так далеко отстоит от него, что ничего не может исправить, даже если что-то неправильно. Хорошее возражение помогает прийти к решению, неглубокое надо сначала преодолеть и в дальнейшем можно оставить. Как дерево сгибается в месте сучка на стволе, чтобы расти дальше
[657].
Несмотря на безграничное уважение друг к другу, по интеллекту и темпераменту Рамсей и Витгенштейн сильно различались. Рамсей был математиком, которого не устраивали логические основания его науки, и он хотел перестроить математику, основываясь на ясных принципах. Витгенштейна не волновала перестройка математики; его интересовало обнаружение тех философских корней, из которых в математике вырастает путаница. Так что пока Рамсей искал в Витгенштейне вдохновение, а Витгенштейн ждал от Рамсея критики, разочарования были неизбежны. Однажды Рамсей прямо сказал Витгенштейну: «Мне не нравится ваш способ аргументации»
[658], тогда как Витгенштейн написал о Рамсее в вышеупомянутой заметке, что он «буржуазный мыслитель», который беспокоится о реальной философской рефлексии лишь до тех пор, «пока ему не удастся, односторонне восприняв ее вывод (если таковой имеется), объявить его тривиальным».
«Не буржуазным» мыслителем, который глубоко повлиял на развитие Витгенштейна в этот первый год в Кембридже, был Пьеро Сраффа, блистательный итальянский экономист (широких марксистских убеждений) и близкий друг Антонио Грамши, лидера итальянских коммунистов, находившегося в заключении. Сраффа поставил под удар свою карьеру в родной стране, позволив себе публичные выступления против политики Муссолини, и Кейнс пригласил его приехать в Кингс-колледж продолжать работу и читать в Кембридже лекции по экономике, организованные специально для него. Кейнс представил Сраффу Витгенштейну, они стали близкими друзьями, и Витгенштейн старался встречаться с ним хотя бы раз в неделю, чтобы побеседовать. Эти встречи он ценил даже больше, чем встречи с Рамсеем. В предисловии к «Исследованиям» он говорит о критике Сраффы: «Этому стимулирующему воздействию я обязан наиболее последовательными идеями моего сочинения».
Это заметное заявление, и — учитывая огромную разницу в их интеллектуальном поприще — озадачивающее. Но именно благодаря тому, что критика Сраффы не затрагивала деталей (возможно, потому что он не был философом или математиком), она оказалась настолько плодотворной. В отличие от Рамсея, Сраффа мог сподвигнуть Витгенштейна изменить не отдельный момент, а всю перспективу. На эту тему Витгенштейн рассказал Малкольму и фон Вригту одну историю, которую с тех пор пересказывали много раз. Однажды в споре Витгенштейн настаивал, что предложение и то, что оно описывает, должны иметь одну и ту же «логическую форму» (или «грамматику», в зависимости от версии истории). В ответ на это Сраффа сделал неаполитанский жест презрения — приложил к подбородку кончики пальцев и спросил: «А какая логическая форма у этого?»
[659] Как утверждает молва, так Витгенштейн отказался от высказанной в «Трактате» мысли, что предложение должно быть «образом» реальности, которую оно описывает.
Эта история важна не потому, что она объясняет, почему Витгенштейн отказался от «образной» теории значения (поскольку это не так), а потому, что дает хороший пример того, как Сраффа мог заставить Витгенштейна взглянуть на вещи по-новому, со свежего ракурса. Витгенштейн говорил многим своим друзьям, что в беседах со Сраффой он чувствовал себя деревом, у которого обрублены все ветви. Метафора подобрана тщательно: отрубленные сухие ветви позволяют отрастать новым, более жизнеспособным (тогда как возражения Рамсея оставляли сухие ветви на месте, заставляя дерево закручиваться вокруг них).
Витгенштейн сказал однажды Рашу Ризу, что самым важным, что он почерпнул из разговоров со Сраффой, был «антропологический» взгляд на философские проблемы. Это замечание отчасти объясняет, почему он считал, что Сраффа оказал на него такое значительное влияние. Одно из ярчайших отличий следующей работы Витгенштейна от «Трактата» — именно «антропологический» подход. В то время как «Трактат» имеет дело с языком в отрыве от обстоятельств, в которых он используется, «Исследования» неоднократно подчеркивают важность «потока жизни», который присваивает языковым высказываниям их значение: «языковую игру» нельзя описать, не упомянув занятий и образ жизни «племени», которое в нее играет. Если эта смена ракурса произошла из-за Сраффы, тогда его влияние на последующую работу действительно огромно. Но в таком случае это влияние принесло плоды лишь спустя несколько лет, потому что «антропологизм» философского метода Витгенштейна проявляется только в 1932 году.
Кроме Рамсея и Сраффы, Витгенштейн почти не общался с кембриджскими преподавателями. В первые несколько недель с Кейнсом он встречался только по деловым вопросам, и хотя Кейнс становился бесценным союзником каждый раз, когда Витгенштейну нужно было уладить что-то с властями, он не стал близким другом. Эта роль Кейнса вполне устраивала: чтобы быть другом Витгенштейна, требовалось больше времени и энергии, чем он мог или был готов уделить.
Дж. Э. Муру случилось ехать в том же поезде из Лондона, на котором возвращался Витгенштейн, и их дружба, разрушенная после яростного письма Витгенштейна в 1914 году, тут же воскресла. Мур к тому времени был профессором философии в Кембридже, и он озаботился грантами, которые позволили бы Витгенштейну продолжить работу; впрочем, их связывала скорее личная дружба, нежели философская. Витгенштейн восхищался отточенностью высказываний Мура и иногда обращался к нему, чтобы подобрать подходящее слово для чего-то, но оригинального философа он в нем не видел. «Мур? — однажды воскликнул Витгенштейн. — Живой пример того, как далеко может зайти человек, у которого совершенно нет способностей»
[660].
