В начале триместра я приехал, чтобы отдать тебе деньги, которые ты мне одолжил. И я неуклюже предварил разговор словами «О, сначала деньги», что означало «сначала я хочу решить дело с деньгами» или что-то такое. Но ты действительно неправильно меня понял и поэтому сделал такое лицо, что я прочитал в нем целую историю. И то, что последовало, я имею в виду наш разговор о сообществе [«Апостолах»], показало мне, какую неприязнь ты ко мне питаешь
[673].
Однако он, вероятно, был прав, думая, что Кейнс считал себя скорее его меценатом, чем другом. Но он настаивал: «Я не принимаю благотворительность ни от кого, кроме друзей. (Вот почему я принял твою помощь три года назад в Сассексе.)». И закончил: «Пожалуйста, не отвечай на это письмо, пока не сможешь написать короткий и дружеский ответ. Я пишу не потребовать объяснений, а поделиться тем, что думаю. Если ты не сможешь дать мне дружеского ответа в трех строках, лучше вообще не отвечай». Ответ Кейнса был шедевром такта и чуткости:
Дорогой Людвиг!
Что ты за маньяк! Конечно, нет ни частицы правды в том, что ты говоришь о деньгах. Мне и в голову не приходило в начале триместра, что ты ждешь от меня чего-либо еще, кроме того чтобы я обналичил тот чек, или чего-то в этом роде. Я никогда не думал, что тебе нужны от меня деньги, кроме тех обстоятельств, когда я считал уместным их предложить. На днях я упомянул о твоем материальном положении в своей записке, но только потому, что слышал о твоих сложностях с неожиданно высокими сборами, и если это так, то я хотел узнать, можно ли предложить тебе возможность, которую я тебе уже предлагал, когда ты только приехал, — попробовать получить помощь непосредственно от Тринити. Я думал, стоит ли мне предпринять что-то самому, и решил, что лучше не вмешиваться.
Нет, это не был «оттенок недовольства», и не из-за него я сердито разговаривал в нашу последнюю встречу; это была просто усталость или нетерпение из-за того, что почти невозможно составить верное впечатление и не поддаться ложному, когда кто-то говорит о чем-то, задевающем тебя лично. А потом ты уходишь и изобретаешь объяснение, настолько далекое от того, о чем я действительно думал, от чего мне даже не приходило в голову защищаться!
Правда в том, что я мечусь между тем, чтобы любить и наслаждаться тобой и твоими беседами, и совершенным раздраем в моих нервах. Это не ново! Так всегда было эти двадцать лет. Но «недовольство», «недружелюбие» — если бы ты только посмотрел в мое сердце, то увидел бы что-то совсем иное!
[674]
Более не отягощая себя сложностями близкой дружбы с Витгенштейном, Кейнс предпочитал сглаживать все до той степени, которая позволяла Витгенштейну принимать его помощь с чистой совестью — стать другом-благотворителем, чья помощь предлагалась и потом принималась в правильном духе.
Совсем без финансовой поддержки Витгенштейн не смог бы продолжать философскую работу. К концу второго триместра все его сбережения (вероятно, от его архитектурных заработков) истощились, их было недостаточно, чтобы после оплаты сборов в колледже ему оставалось что-то на жизнь. Предложение Кейнса запросить исследовательский грант в Тринити-колледже было принято, но неизбежно возникли сложности. В колледже никак не могли взять в толк, почему человек из такой состоятельной семьи нуждается в каком-либо гранте. У него нет другого источника дохода? — спросил у Витгенштейна сэр Джеймс Батлер, тьютор Тринити. Тот ответил «нет». Есть ли у него родственники, которые могли бы помочь? Он ответил «да». «Раз возникает впечатление, что я пытаюсь что-то скрыть, — писал он Муру после этого разговора, — не могли бы вы, пожалуйста, принять мое письменное заявление, что у меня полно богатых родственников и они готовы дать мне денег, если я попрошу, НО ЧТО Я НЕ ПОПРОШУ У НИХ НИ ПЕННИ»
[675]. В письме Муру он объяснил свою позицию:
Я собираюсь выполнять некую работу, и у меня сложилось смутное представление, что колледж в некоторых случаях поощряет такую работу за счет исследовательских грантов, стипендий и т. д. То есть я произвожу некий товар, и если колледж собирается использовать этот товар, я бы хотел, чтобы колледж дал мне возможность его производить — столько, сколько он собирается им пользоваться, и столько, сколько я могу его производить
[676].
Заявление на грант полностью поддержал Фрэнк Рамсей, который, как научный руководитель Витгенштейна, написал Муру, настаивая на необходимости такой помощи. «По моему мнению, — писал он, — мистер Витгенштейн — философский гений на голову выше любого, кого я знаю».
Отчасти благодаря его великому дару видеть суть проблемы и его ошеломляющей интеллектуальной энергии, силе мысли, с которой он исследует вопрос до конца и никогда не удовлетворяется возможной гипотезой. От его работы больше, чем от чьей-либо еще, я жду решения трудностей, которые озадачивают меня в философии в целом и в основаниях математики в частности. Таким образом, нужно считать невероятной удачей, что он решил вернуться к исследованиям
[677].
Сообщение Рамсея о «товаре», который Витгенштейн уже успел произвести, дразняще коротко:
Последние два триместра я наблюдал за его работой, и мне показалось, что он сделал значительные успехи. Он начал с определенных вопросов в анализе пропозиций, которые привели его к проблеме бесконечности, лежащей в корне текущих противоречий в основаниях математики. Сначала я боялся, что недостаток математических знаний и навыков может оказаться серьезным препятствием для его работы в этой области. Но его прогресс уже убедил меня, что это не так и что здесь он тоже, вероятно, совершит работу первостепенной важности
[678].
«Он очень усердно работает, — добавляет Рамсей, — и, насколько я могу судить, преуспевает. Если он прервется из-за отсутствия денег, это будет большой неудачей для философии».
Возможно, чтобы еще быстрее убедить руководство, Витгенштейну поспешно дали докторскую степень за его «дипломную работу» — «Трактат», который был напечатан семь лет назад и многими уже считался классикой философии. Экзаменаторами были Мур и Рассел, последний неохотно притащился в Кембридж из школы в Сассексе. Он не общался с Витгенштейном с их встречи в Инсбруке в 1922 году и действительно боялся его реакции. «Я думаю, — писал он Муру, — что если Витгенштейн не изменил своего мнения обо мне, то ему не понравится, что я его экзаменую. В последний раз, когда мы встречались, он так болезненно воспринял тот факт, что я не христианин, что с тех пор избегал меня; я не знаю, утихла ли боль по этому поводу, но он, наверно, все еще недолюбливает меня, поскольку с тех пор он со мной не общался. Я не хочу, чтобы он выбежал из комнаты посреди защиты, а я думаю, что это вполне в его духе»
[679].
