В следующем году Витгенштейн предпринял попытку «проанализировать феномены до конца», и за этот короткий период его работа стала, как он ее описывал, феноменологической. Под влиянием дискуссий со Сраффой он скоро бросил попытки исправить структуру «Трактата» и даже отказался от идеи, что в структуре мира и языка должно быть что-то общее. Возможно, по этой самой причине он решил не читать свою статью на конференции. Статья не решает проблему, поднятую Рамсеем: в рамках «Трактата» у Витгенштейна не было решения.
Решив вместо этого поговорить о концепции бесконечности в математике, он написал Расселу с просьбой приехать — «так как твое присутствие благоприятно повлияет на обсуждение и, возможно, будет единственным, что сделает его полезным»
[687]. Первый и единственный раз в своей карьере Витгенштейн посетил такую конференцию, но, как он объяснил Расселу, не возлагал на нее больших надежд: «Подозреваю, что им ни скажи, все или канет в пустоту, или пробудит фантазматические проблемы в их головах». Он опасался, что все, что он скажет о бесконечности, «будет для них китайской грамотой».
Оксфордский философ Джон Мэббот вспоминает, что по приезде в Ноттингем на конференцию он встретил в студенческом общежитии молодого человека с рюкзачком, в шортах и рубашке с открытым воротом. Он никогда раньше не видел Витгенштейна и принял его за студента на каникулах, который не знает, что общежитие выделено для участников конференции. «Боюсь, здесь встреча философов»
[688], — сказал он доброжелательно. Витгенштейн мрачно ответил: «Я тоже».
Рассел не приехал, и конференция только подтвердила презрение Витгенштейна к таким собраниям. Однако польза все же была: они подружились с Гилбертом Райлом, который, как сам Райл пишет в автобиографических заметках, уже «некоторое время был его завороженным поклонником»
[689]. Витгенштейн вспоминал, что во время его доклада у Райла было такое серьезное и заинтересованное лицо, что это привлекло его внимание и побудило с ним познакомиться. Позже Райл решил, что Витгенштейн оказывает на студентов пагубное влияние, а Витгенштейн — что Райл не в достаточной мере серьезен. Но в 1930-е годы они душевно общались и иногда гуляли вместе по выходным. При этом разговор мог касаться как философии, так и кино. Райл упрямо спорил с Витгенштейном: тот считал, что хороший британский фильм не только никогда не снимут, но что это в принципе невозможно — можно сказать (предмет дальнейшего анализа), практически логически невозможно.
Уверенность Витгенштейна в том, что его доклад по бесконечности будет «китайской грамотой» для философов, собравшихся в Ноттингеме, — типичное проявление неизменной убежденности, что любые его слова, скорее всего, поймут неправильно. Он считал, что его окружают люди, не способные его понять. Даже Рамсей не мог последовать за ним в его радикальных отступлениях от «Трактата». Мы видим, как в сентябре он жалуется в дневнике на то, что Рамсею недостает оригинальности, свежести взгляда, как если бы столкнулся с проблемами впервые. 6 октября, в начале осеннего триместра, Витгенштейн записал сон, отчасти символизирующий его ситуацию или, по крайней мере, его ощущения по этому поводу.
Этим утром мне снилось: я давно попросил кого-то сделать мне водяное колесо, и мне оно больше было не нужно, но он все еще над ним работал. Колесо лежало здесь, и было тяжелым; оно было зубчатым, возможно, чтобы вставить лопасти (как в моторе паровой турбины). Он пожаловался мне, какой утомительной была задача, и я подумал: я заказал простое гребное, его легко сделать. Меня мучила мысль, что человек слишком туп, чтобы можно было что-то объяснить ему или чтобы сделать колесо получше, и единственное, что я могу, — это оставить его. Я подумал: я вынужден жить с людьми, которых я не могу заставить себя понять. Эта мысль действительно часто посещает меня. В то же самое время я чувствую, что это моя вина
[690].
«В положении человека, который так бессмысленно и тяжело работает над водным колесом, — добавляет он, — оказался я сам в Манчестере, когда тщетно пытался сконструировать реактивный двигатель». Более того, сон — это отражение его нынешней ситуации, когда «Трактат» не оценили по заслугам. Так он и лежит: неправильно сконструированный и несоответствующий задаче, и все же мужчина (он сам или Рамсей?) возится с ним, в утомительной и бессмысленной попытке сделать его более сложным, когда реальная потребность совершенно иная — колесо нужно попроще.
В ноябре Витгенштейн принял приглашение Ч.К. Огдена, переводчика «Трактата», прочитать доклад «Еретикам», сообществу, похожему на «Апостолов», но менее элитарному и более увлеченному точными науками. Перед сообществом уже выступили такие светила, как Г. Дж. Уэллс, Бертран Рассел и Вирджиния Вулф (эссе «Мистер Беннет и миссис Браун» основано на обращении Вирджинии Вулф к «Еретикам»). В этот раз он решил отказаться от «китайской грамоты» и воспользоваться возможностью и постараться исправить самую частую и серьезную ошибку в понимании «Трактата»: идею, что эта работа написана в позитивистском антиметафизическом духе.
В единственной «популярной» лекции, которую он когда-либо давал в своей жизни, Витгенштейн решил поговорить об этике. Он повторил идею «Трактата», что любая попытка сказать что-то о предмете этики приведет к бессмыслице, но подчеркнул тот факт, что его собственное отношение к вопросу радикально отличается от антиметафизического, позитивистского:
Мое основное стремление, да и стремление всех, кто когда-либо пытался писать и говорить об этике или религии, — вырваться за пределы языка. Этот прорыв сквозь решетку нашей клетки абсолютно безнадежен. Этика, поскольку она проистекает из стремления сказать нечто об изначальном смысле жизни, об абсолютно добром и абсолютно ценном, не может быть наукой. То, что она говорит, ни в коем случае ничего не добавляет к нашему знанию. Но она все же является свидетельством определенного стремления человеческого сознания, которое я лично не могу перестать глубоко уважать и которое никогда в жизни не стану осмеивать
[691].
Он привел несколько примеров этого стремления «вырваться за пределы языка» из собственного опыта:
Я опишу этот опыт для того, чтобы вы, насколько возможно, вспомнили такой же или похожий опыт, так что у нас появилось бы общее основание для исследования. Полагаю, что лучшим способом описать опыт было бы сказать, что когда он имеет место, я удивляюсь существованию мира. Я тогда склоняюсь к использованию фраз «Как необычно, что нечто должно существовать» или «Как необычно, что мир должен существовать». Сейчас же я упомяну и другой известный мне опыт, с которым вы должны быть знакомы, — его можно было бы назвать опытом переживания абсолютной безопасности. Я имею в виду то состояние сознания, находясь в котором обычно склонны говорить: «Я в безопасности, и ничто происходящее не может мне повредить»
[692].
