Пусть и обеспокоившись этим псевдокантианским отклонением в новых размышлениях Витгенштейна, Шлик и, соответственно, другие члены Венского кружка все же не обратили на него особого внимания. Более близким к эмпирическому направлению их мысли оказался другой мотив, высказанный Витгенштейном в ходе этих разговоров: если предложение должно иметь значение, если оно должно что-то сказать, мы должны понимать, каким будет положение вещей, если оно окажется верным. То есть у нас должны иметься средства установить его истинность или ложность. В Венском кружке это приняли как «принцип верификации Витгенштейна», и членам кружка он так пришелся по душе, что с тех пор считался самой сутью логического позитивизма. В Англии он получил широкую известность и был громогласнее всего провозглашен в «Языке, истине и логике» А. Дж. Айера (название, вдохновленное — если можно так сказать — работой «Логика, язык, философия» Вайсмана), книге, опубликованной в 1936 году. Айер написал ее после того, как посетил несколько заседаний кружка, когда находился в Вене.
Принцип выражен в изречении: «Смысл предложения — это средство его верификации», и Витгенштейн объяснил это Шлику и Вайсману так:
Когда я, например, говорю: «Там на сундуке лежит книга», что я предпринимаю, чтобы это верифицировать? Достаточно ли, если я брошу на нее взгляд, или если рассмотрю ее с разных сторон, или если возьму ее в руки, ощупаю, раскрою, перелистаю и т. д.? На этот счет есть два мнения. Первое таково: как бы я ни пытался, я никогда не смогу полностью верифицировать предложение. Предложение всегда остается открытым, словно черный ход. Что бы мы ни делали, мы никогда не уверены, что не ошиблись.
Другое мнение, и его я хотел бы отстаивать, заключается в следующем: нет, если я никогда не смогу полностью верифицировать смысл предложения, тогда я и не смогу ничего под предложением подразумевать. Тогда предложение вовсе ничего не означает.
Для того чтобы установить смысл предложения, я заранее должен знать вполне определенный прием, устанавливающий, когда предложение должно считаться верифицированным
[715].
Позднее Витгенштейн отрицал, что он когда-то хотел поставить этот принцип в основу теории значения, и устранился от догматического применения его логическими позитивистами. На собрании Клуба моральных наук в Кембридже он пояснял:
Одно время я говорил: чтобы узнать, как используется предложение, хорошо бы задать себе вопрос: «Как можно верифицировать такое утверждение?» Но это только один способ узнать об использовании слова или предложения. Например, часто очень полезен другой вопрос: «Как этому слову научились?», «Как можно научить ребенка этому слову?» Но некоторые люди возвели это предположение о вопросе для проверки в догму — как если бы я разрабатывал теорию значения
[716].
Когда в начале 1930-х Г.Ф. Стаут спросил о его взглядах на верификацию, Витгенштейн рассказал следующую притчу, смысл которой в том, что обнаружить, что средств верификации предложения не существует, — значит понять что-то важное о нем, а не открыть, что понимать в нем нечего:
В некоем городе от полицейских требуется, чтобы они получили от каждого жителя информацию относительно его возраста, предыдущего места жительства, характера занятий и т. д. Эти сведения записываются и каким-то образом используются. И вот полицейский узнает от одного жителя, что тот ничем не занимается. Полицейский записывает эти сведения, потому что это тоже полезная информация о человеке!
[717]
И все же, хотя позднее Витгенштейн отмежевывался от этого, в 1930 году — в беседах со Шликом и Вайсманом, в списке «Тезисов», которые он диктовал Вайсману, и в его записных книжках — мы находим принцип, сформулированный столь же догматично, как и у Венского кружка и Айера: «Смысл предложения — это способ его верификации», «Как предложение верифицируется — есть то, что оно говорит… Верификация это не один из признаков истинности, это сам смысл предложения», и так далее. По-видимому, можно говорить о «верификационной фазе» витгенштейновской мысли — но только если отграничить принцип верификации от логического эмпиризма Шлика, Карнапа, Айера и других и поставить его в кантианские рамки витгенштейновских «феноменологических» или «грамматических» исследований.
В новом, 1930 году Витгенштейн, вернувшись в Кембридж, узнал, что Фрэнк Рамсей серьезно болен. Он страдал от жестокого приступа гепатита, и его отвезли в Госпиталь Гая на операцию. После операции его состояние стало критическим, и стало понятно, что он умирает. Фрэнсис Партридж, близкий друг семьи Рамсей, рассказывает, как вечером накануне смерти Фрэнка Рамсея она пришла к нему в палату и удивилась, обнаружив, что в предбаннике, в нескольких футах от постели Фрэнка, сидит Витгенштейн:
Доброта Витгенштейна и его личное горе были как-то очевидны, несмотря на его бодрый, почти шутливый тон, который мне лично совсем не понравился. Фрэнк перенес еще одну операцию, от которой еще не оправился, а Летиция не ужинала, поэтому мы втроем отправились за едой и, в конце концов, нашли булочки с сосисками и херес в станционном буфете. Потом Витгенштейн ушел, и мы с Летицией вернулись к нашей беде
[718].
Рамсей умер в три часа утра 19 января. Ему было двадцать шесть лет.
На следующий день Витгенштейн читал свою первую лекцию. Ричард Брейсуэйт в конце предыдущего триместра пригласил его прочитать курс лекций на факультете моральных наук. Брейсуэйт спросил его, какое название дать курсу. После долгого молчания Витгенштейн ответил: «Тема лекций — философия. Как еще можно назвать курс? Философия»
[719]. И под этим уникально общим названием они проходили до самого конца его лекторской карьеры.
Во время весеннего триместра 1930 года он каждую неделю читал часовую лекцию в лектории Школы искусств, а потом на той же неделе следовало двухчасовое обсуждение — в помещении Клэр-колледжа, предоставленном исследователем Р.Э. Пристли (впоследствии — сэр Реймонд Пристли). Позже Витгенштейн отказался от формальной аудиторной обстановки и проводил и лекцию, и обсуждение в комнатах Пристли до 1931 года, пока ему не выделили собственные помещения в Тринити.
Манеру Витгенштейна читать лекции часто описывают; похоже, она сильно отличалась от манеры любого другого университетского лектора: он читал без заметок, и казалось, что он просто стоит перед аудиторией, размышляя вслух. Иногда он мог остановиться и сказать: «Минуточку, дайте мне подумать!» — и сидел несколько минут, уставившись на свою ладонь. Иногда лекция могла начаться заново в ответ на вопрос особенно смелого студента. Часто он проклинал собственную глупость: «Как же я чертовски глуп!» Или восклицал яростно: «Это адски сложно!» На его лекции ходило около пятнадцати человек, большинство студенты, но, бывало, приходили и преподаватели, самый заметный — Дж. Э. Мур, который сидел в единственном кресле (остальные — на складных стульях), смоля свою трубку и делая заметки. Страстные и сжатые перформансы Витгенштейна производили на всех впечатление и западали в душу; они живо описаны А.А. Ричардсом (соавтором Ч.К. Огдена в «Значении значения») в стихотворении «Заблудший поэт»:
