Я слушал чутко, ты читал не-лекции для нас,
Складные стулья в полукруг мы собирали в зал,
С тетрадью Мур, как твой студент, на кресле восседал,
И каждый ждал лишь только твой, отнюдь не божий глас.
Нельзя никак перенести столь дикой красоты,
Тот губ презрительный излом, горит насмешкой взор,
Густая бровь, усмешки меч: глупцу грозит позор,
Свой долг святой, отринув мир, готов исполнить ты.
Ты точно нас заколдовал, не описать тех мук,
Когда, дыханье затая, ждем с нетерпеньем слов
Твоих. Молчанье, тишина, ее не снять оков,
Как заключенные в тюрьме, свой слышим сердца стук.
Повороши в печи угли, окно скорей открой,
Закрой! Смятенная душа бесплодно мельтешит,
И бледный отсвет уголька на потолке горит,
Эй, посмотри, чем сделались поленья там? Золой…
«О, это ясно! Ничего на свете нет ясней!»
Карандаши команды ждут, и нерв натянут так,
Что лопнуть вдруг готов, и тут: «О, чертов я дурак!
Осел несчастный!» Так всегда, вот проза наших дней.
Не то чтоб мастер не знавал учительских наук:
Невинной детской пустотой сияет юный взгляд,
Им в напряженной тишине сердца кровоточат,
Кто смелый? Кто готов произнести хоть звук?
И снова залп: открой окно, тетради приготовь!
(Забудь, забудь про внешний мир, как дивный добрый сон.)
И тишина. И пара слов. Уже знакомый стон.
Замрут опять карандаши. И все начнется вновь
[720].
У Ричардса удачный заголовок: стиль лекций Витгенштейна, как и стиль его письма, любопытным образом противоречили теме, как будто анализ оснований математики и теории значения увлек каким-то образом настоящего поэта. Сам он однажды написал: «Полагаю, что мое отношение к философии суммарно можно выразить так: философию, по сути, можно писать только как поэзию»
[721].
В этих лекциях Витгенштейн обрисовывал свою концепцию философии как «попытку преодолеть замешательство»
[722], то есть решить «загадки языка». Она использует метод обстоятельного объяснения свойств грамматики нашего языка: грамматика говорит нам, что имеет смысл, а что нет — она «принуждает нас к тому, чтобы совершать одни действия в сфере языка и не совершать других; она отмеряет нам степень свободы». Цветовой октаэдр — пример грамматики в этом смысле, поскольку он говорит нам, что, хотя мы можем говорить о зеленовато-синем, мы не можем говорить о зеленовато-красном. То есть это дело не истины, а возможности. Геометрия тоже в этом смысле часть грамматики. «Грамматика — зеркало реальности».
Объясняя свой взгляд на «внутренние связи», установленные грамматикой, Витгенштейн явно противопоставляет его обычному взгляду на значение, выраженному Огденом и Ричардсом в «Значении значения» и Расселом в «Анализе разума». Причинно-следственная связь есть связь внешняя. По мнению Рассела, например, слова используются для того, чтобы вызвать определенные ощущения и/или изображения, и слово используется правильно, «когда влияет на среднего слушателя так, как предполагалось»
[723]. Для Витгенштейна этот разговор о причине и следствии теряет смысл. В своих заметках он высмеивает точку зрения Рассела с помощью следующей аналогии: «Если бы я хотел съесть яблоко и кто-то ударил меня в живот, отбив у меня аппетит, значит, изначально я хотел этого удара»
[724].
В конце триместра снова встал вопрос, как обеспечить Витгенштейна необходимыми средствами, чтобы он продолжил работу. Предыдущий грант Тринити почти закончился, и совет колледжа, очевидно, сомневался, стоит ли его возобновлять. 9 марта Мур написал Расселу в Петерсфилд и спросил, может ли он прочитать новую работу Витгенштейна и сообщить колледжу о ее ценности:
…потому что, кажется, нет другого способа обеспечить его достаточным доходом, чтобы он продолжал работу, если совет не даст ему грант; и боюсь, очень мало шансов, что они это сделают, пока не получат благосклонные отзывы от экспертов; и вы, конечно, для этого самый компетентный человек
[725].
Как Мур и ожидал, Рассел не пришел в восторг от этой идеи. Он ответил:
Я не вижу причин отказываться. В то же самое время, так как это требует споров, вы правы, что с моей стороны потребуется много усилий. Я не знаю чего-либо более изнуряющего, чем не соглашаться с ним в споре
[726].
В следующие выходные Витгенштейн приехал к Расселу в школу «Бикон-Хилл» и попытался объяснить суть своих текущих исследований. «Конечно, мы не сможем далеко продвинуться за два дня, — писал он Муру, — но он, кажется, кое-что понимает»
[727]. Он снова приехал к Расселу после пасхальных каникул, чтобы передать ему краткий обзор работы, проделанной со времени возвращения в Кембридж. Так что пасхальные каникулы в Вене Витгенштейн провел, диктуя машинистке избранные заметки из рукописей. «Это ужасная работа, и я чувствую себя несчастным, занимаясь ею», — жаловался он Муру.
Результатом этих усилий стал машинописный текст, который опубликован под названием «Философские заметки». Их обычно относят к «переходному» этапу между «Трактатом» и «Философскими исследованиями» — и это, возможно, единственная работа, которую можно назвать таковой без замешательства. Она действительно представляет собой переходную фазу в философском развитии Витгенштейна, когда он искал замену теории значения «Трактата» в псевдокантианском проекте «феноменологического анализа», намеченном в дискуссиях со Шликом и Вайсманом. От этого проекта, как мы увидим, скоро отказались, а с ним и от верификационного принципа как критерия присутствия значения. Как бы то ни было, «Философские заметки» — это самая верификационистская и в то же время самая феноменологическая из всех его работ. В ней используются приемы, принятые в Венском кружке, для решения задачи, диаметрально противоположной задаче кружка.
