* * *
Во время осеннего триместра 1930 года Витгенштейн написал несколько черновиков предисловия к книге — не к той, над которой он работал с Вайсманом, а к машинописной работе, которую показывал Расселу чуть раньше в том же году. В каждом черновике Витгенштейн попытался выразить дух, владевший им, когда он писал, и отграничить свою работу от работ ученых и «профессиональных» философов: то есть объяснить, что он работал в собственной чистенькой маленькой комнатке.
Но здесь он столкнулся со знакомой дилеммой: перед кем он пытается объясниться? Те, кто способен понять, явно увидят это сами, а те, кто не способен, не поймут и его объяснений. Эту дилемму он обсуждал сам с собой в записных книжках: «Нет смысла говорить человеку то, что ему непонятно, даже добавив, что он этого не поймет. (Как это часто бывает с теми, кого мы любим.)».
Если ты не хочешь, чтобы какие-то люди вошли в комнату, повесь на дверь замок, к которому у них нет ключа. Но бессмысленно рассуждать с ними об этом, разве что тебе все же хочется, чтобы они восхищались видом комнаты извне!
Вполне прилично навесить замок на дверь так, чтобы его замечали лишь те, кто может его открыть, другие же — нет
[742].
«Однако, — добавил он, — стоит сказать, что с ориентированной на прогресс цивилизацией Европы и Америки эта книга не имеет, на мой взгляд, ничего общего. Может быть, данная цивилизация и создает для духа этой книги необходимый фон, но цели у них разные». В раннем черновике предисловия он говорит о своей работе, противопоставляя ее работам западных ученых:
Мне безразлично, поймет ли и оценит ли меня типичный западный ученый, ведь он все равно не постигнет духа, в котором я пишу. Наша цивилизация характеризуется словом «прогресс». Прогресс — это ее форма, а не свойство, позволяющее ей прогрессировать. Она типично организационная цивилизация. Ее деятельность состоит в конструировании все более усложненной формы. И даже ясность служит той же цели, не являясь самоцелью. Для меня же, напротив, ясность, понятность — самоценны.
Меня интересует не возведение здания, а уяснение для себя оснований возможного здания.
Следовательно, моя цель иная, чем цель ученого, и движения моей и его мысли различны
[743].
В последнем черновике наука и ученые не упоминаются. Витгенштейн говорит о духе, «который наполняет широкие потоки европейской и американской цивилизаций, в которых мы все стоим» и настаивает, что дух его работы иной. Но тот же самый эффект достигается посредством религиозной ноты:
Я бы хотел сказать: «Эта книга написана во славу Господа», но сейчас это будет звучать как софистика, точнее, это поймут неправильно. Это означает, что книга написана с добрыми намерениями, но поскольку это вовсе не так, и она написана из тщеславия и т. д., автор хотел бы, чтобы ее осудили. Он может очистить ее от этой скверны только до той степени, в которой он сам от нее чист
[744].
Снова и снова в лекциях Витгенштейн пытался объяснить, что он не предлагает никакой философской теории; напротив, он предлагает средства избежать необходимости любой такой теории. Синтаксис, или грамматику, нашей мысли нельзя, как он думал раньше, ограничить или раскрыть с помощью анализа — феноменологического или любого другого. «Философский анализ, — утверждает он, — не говорит нам ничего нового о мысли (а если и говорит, то нам это не интересно)»
[745]. Правила грамматики нельзя обосновать или даже описать с помощью философии. Философия не может состоять, например, из списка «фундаментальных» правил того рода, которые создают «глубинную грамматику» (понятие, которое впоследствии использовал Хомский) нашего языка:
Мы никогда не достигнем фундаментальных высказываний в ходе наших исследований; мы дойдем до границ языка, которые не дадут нам задать какие-либо еще вопросы. Мы не достигнем сути вещей, но достигнем точки, от которой не сможем пойти дальше, где не сможем задавать дальнейших вопросов
[746].
«Внутренние отношения», которые устанавливает грамматика, нельзя проверить или обосновать; мы можем лишь приводить примеры, в каких случаях правила используются верно, а в каких — неверно, и говорить: «Посмотри — ты не видишь правило?» Например, отношения между партитурой и исполнением нельзя понять случайно (хотя мы как-то таинственно понимаем, что определенная партитура заставляет нас играть определенным образом), а связывающие их правила нельзя исчерпывающе объяснить — потому что, учитывая интерпретации, любая игра может соответствовать партитуре. В конце концов, мы должны просто «увидеть правило в отношениях между игрой и партитурой». Если мы их не можем увидеть, никакие объяснения не помогут их понять; если можем, то объяснения излишни — нам не нужно никаких «фундаментальных» объяснений.
Витгенштейн на этом настаивает, и это отмечает поворотную точку между его «переходной фазой» и зрелой поздней философией. Дальнейшее развитие его метода, например, использование «языковых игр» — не настолько важно. Это развитие эвристическое: оно отражает, какими способами Витгенштейн пытался заставить людей увидеть определенные связи и различия — увидеть разрешение философских дилемм. Но действительно решающий момент наступил, когда он принял буквально идею «Трактата», что философу нечего сказать, он может только показать, и взялся за нее всерьез, отказываясь от попытки сказать что-то «псевдопредложениями».
Этот акцент на видении связей объединяет позднюю философию Витгенштейна с «Закатом Европы» Шпенглера и в то же время дает ключ к пониманию того, что объединяет его культурный пессимизм с темами его последующей работы. В «Закате Европы» Шпенглер различает принцип гештальта (Gestalt)и принцип закона: с первым идут история, поэзия и жизнь; с последним — физика, математика и смерть. И на основе этого различения он провозглашает общий методологический принцип: «Средство для познания мертвых форм — математический закон. Средство для понимания живых форм — аналогия»
[747]. Так Шпенглер подошел к пониманию истории, основываясь не на серии законов, а на аналогиях между различными культурными эпохами. Более всего он стремился побороть трактовку истории как «замаскированного естествознания» — «учитывать поверхностно наблюдаемые события духовно-политического рода вообще, упорядочивая их сообразно „причине“ и „следствию“ и прослеживая их внешнюю, рассудочно-доходчивую тенденцию»
[748]. Он сражался за концепцию истории, в которой работа историка заключается не в сборе фактов и обеспечении объяснений, а в постижении значимости событий на основе морфологических (или, как предпочитал говорить Шпенглер, физиогномических) отношений между ними.
