Какую позицию занимал Хемингуэй в этот момент? По его признанию, сделанному более десятилетия спустя, во время войны, которая началась для него в Испании, он стал «настолько порядочным», что даже «страшно вспоминать об этом»
. Для Хемингуэя гражданская война в Испании была не просто отдушиной для писателя, который хотел сражаться, или источником материалов для очередного репортажа или книги. На словах и на деле, в буквальном смысле на фронте и в тылу, Хемингуэй боролся за Республику и против фашизма независимо от того, как это сказывалось на его карьере. Он был готов идти на личные и профессиональные жертвы.
Не единожды Хемингуэй был на грани заявления о том, что в этой войне цель оправдывает средства. Он стал активным антифашистом, сторонником Республики, как многие другие писатели и интеллектуалы левого толка. Это было единственное политическое уравнение, которое в десятилетие сбивающих с толку кризисов казалось однозначным: свобода или угнетение, демократия или диктатура, прогресс или реакция, простые люди или олигархи, жизнь или смерть. Это было дело, которое мыслящий человек мог идеализировать. Выдающийся британский поэт Уистен Оден выражал точку зрения многих людей в своей бессмертной поэме об Испании, когда говорил, что для каждого она есть то, что он выбирает
.
В последнем слове о Джиме Ларднере, молодом американце, убитом в одном из последних сражений интербригад, Хемингуэй подходит очень близко к идеализму и фатализму Одена
:
Наши мертвые — теперь часть испанской земли, а земля Испании никогда не умрет. Только кажется, что зимой она умирает, приходит весна и она оживает вновь… Никто не уходит из жизни более достойно, чем погибшие в Испании…
Официальной причиной расформирования интернациональных бригад и отправки иностранных добровольцев по домам в конце 1938 г. было желание успокоить Комитет по невмешательству, учрежденный правительствами европейских государств. Однако это лишний раз подтверждало сомнительность перспектив на победу. Испанское правительство на скорую руку организовало прощальный парад в Барселоне в конце октября. Иностранные солдаты промаршировали в окружении доброжелательно настроенных граждан, число которых оценивалось в 300 000. Под ноги солдат летели цветы, и они шли по ним мимо больших портретов руководителей Республики и Сталина. Вслед им звучали слова «Пассионарии»
[4], пламенного лидера коммунистов и оратора Долорес Ибаррури, о том, что интербригады могут уходить с гордостью: они выполнили свой долг, они вошли в историю и стали легендой. После речей горнисты сыграли «вечернюю зорю» в честь погибших интернационалистов. По словам одного свидетелей события, «все жители Барселоны обнажили головы и рыдали»
.
Это событие пошатнуло веру Хемингуэя в правое дело, когда он узнал о нем в ноябре в Валенсии, республиканской столице в 1938 г. Он не видел в будущем ничего, что могло бы внушать оптимизм, и потерял самообладание. В своем отеле во время авианалета Хемингуэй и Геллхорн столкнулись с одним из интернационалистов, итальянцем Рандольфо Паччарди, который командовал бригадой имени Гарибальди. Он уезжал из Испании, но у него не было дома, куда можно вернуться (в Италии власть захватили фашисты). Паччарди, как вспоминает Геллхорн, был убит горем, лишен родины, не имел ни гроша за душой, но не жаловался на свою судьбу
.
После этой встречи Геллхорн и Хемингуэй поднялись в свой номер. Там Хемингуэй дал волю чувствам. Опершись о стену, он со слезами в голосе повторял: «Как они посмели! У них нет права обращаться подобным образом с храбрым человеком»
. Геллхорн писала, что Хемингуэй осуждал правительство за то, как оно обошлось с интернационалистами — ограничилось казенными благодарностями, отправив людей вроде Паччарди на все четыре стороны «без… денег, иммиграционных документов и будущего»
. Геллхорн видела Хемингуэя в таком состоянии в первый и последний раз, и это усиливало ее любовь к нему.
Сам Хемингуэй объяснял свой срыв в Валенсии тем, что «в наши дни нет такого, кто не пролил бы ни одной слезы, пробыв достаточного долго на войне… Иногда из-за ужасной несправедливости по отношению к другому, иногда из-за расформирования части, бойцы которой через [многое] прошли… и больше никогда не будут вместе»
.
Как и Паччарди, многих интернационалистов ждала неизвестная судьба после отъезда из Испании. Британцам, канадцам и американцам было куда вернуться, однако из-за связей с коммунистами власти неизменно подозревали их в участии в войне на стороне Республики. Граждане СССР и его союзников могли вернуться в Советский Союз, но многие из них становились жертвами нового раунда бессмысленных сталинских чисток. У немцев и итальянцев пути домой не было, и они пытались, зачастую безуспешно, найти страны, готовые принять их.
Хемингуэй покинул Испанию в последний раз примерно в то же время, что и интернационалисты. Он знал, что война в Испании фактически закончена, но не собирался прекращать свою личную борьбу за республиканские ценности. Подобно персонажу своей пьесы Ролингсу, он любил повторять, что подписал бессрочный договор, и не раз обещал сражаться против фашизма столько времени, сколько потребуется для полной победы над врагом, даже если эти необъявленные войны продлятся 50 лет
.
Глава 4. Колокол звонит по Республике
Хемингуэй свидетельствует
В начале февраля 1939 г., после того как войска Франко взяли Барселону, десятки тысяч республиканских солдат, гражданских служащих и сочувствующих бросились прочь из города на север и восток, подальше от фашистов, которые буквально упивались победой. Они расстреливали каждого, кто хоть немного напоминал республиканца. Двухполосные шоссе — в действительности больше похожие на проселочные дороги с грунтовыми обочинами — были заполнены беженцами, сидящими в легковых автомобилях и грузовиках, бредущими своим ходом и едущими верхом на ослах. Крестьянки несли с собой кур и тащили коз, матери вели детей, и все держали путь в безопасную Францию
.
Несколько грузовиков везли пленных фашистских летчиков под охраной военных из республиканских ВВС. Летчики и их враги обменивались оскорблениями, клялись отомстить и посылали друг друга к черту. Однако большинство республиканских частей шли спокойно, соблюдая порядок. Ясным солнечным днем перед самой французской границей проводилось последнее построение и торжественное прохождение перед небольшой группой военных чинов, в числе которых находился небезызвестный Андре Марти. После этого солдаты складывали свои винтовки и другой военный инвентарь в кучи, разбросанные тут и там на каменистой земле с испанской стороны границы. Замыкали ряды интернационалисты, оставшиеся, чтобы сражаться до последнего. Они промаршировали на территорию Франции с песней, но французские жандармы осадили их криками «Петь запрещается!»
.
Писатель следил из Ки-Уэста за агонией Республики. Сердце его оставалось в Испании, но ему пришлось в конце концов смириться с тем, что конец близок. Он чувствовал себя как солдат, который первым вернулся домой и узнал, что товарищи по оружию по-прежнему сражаются. Это выводило его из себя и заставляло испытывать чувство вины. Особое раздражение вызывали журналисты, которые писали о зверствах красных или заявляли, что франкисты более гуманны (очевидное преувеличение, однако этим грешили даже авторитетные журналисты). В письме своей теще (матери Полин Пфайффер, с которой у него сохранялись добрые отношения, несмотря на связь с Мартой Геллхорн) Хемингуэй подчеркивал, что эти обвинения не более чем ложь
. Он сам видел «города, стертые бомбежкой с лица земли, убитых жителей, колонны беженцев на дорогах, которых расстреливали из пулеметов». Это «такая ложь, [которая] вынимает из тебя душу». Для Хемингуэя было невыносимо думать о друзьях, находящихся в гуще событий. Лучше уж быть с ними. По его словам, он «крепко спал по ночам на протяжении всей войны в Испании» и, хотя постоянно был голоден, никогда не чувствовал себя лучше. В общем, «совесть — странная штука, она не поддается влиянию ни чувства безопасности, ни угрозы смерти»
. День спустя он написал Максу Перкинсу, что его «мучают кошмары по ночам… Реально ужасные, с мельчайшими подробностями»
. Это было удивительно, потому что он никогда не видел дурных снов в Испании.
