В душе Хемингуэй более оптимистично воспринимал революцию. В символичном письме от 7 января 1959 г. своему итальянскому другу Джанфранко Иванчичу он радовался бегству Батисты и сожалел, что не смог сказать ему на прощание: «Sic transit hijo de puta»
[11]
. Две недели спустя Хемингуэй с удовлетворением сообщал одному из друзей в издательстве Scribner’s, что «у нас все [по-прежнему] о’кей на Кубе»: в Finca Vigía ничего плохого не случилось и некоторые из его друзей вошли в правительство
. В начале февраля во втором письме Джанфранко он звучал еще более оптимистично и заявлял, что «все новости с Кубы позитивны»
. Новому правительству приходится очень трудно из-за того, что восемь сотен американских компаний вложили деньги в островное государство, а Соединенные Штаты «всеми силами» стремятся сбросить Кастро. Однако, поскольку его народ получил «реальный шанс улучшить свою жизнь впервые за все время», Хемингуэй желает Кастро успехов.
Отношение Хемингуэя не изменилось, когда он узнал, что Мэри была права насчет расстрельных команд. Революционеры практически сразу стали расправляться со своими врагами. По словам одного из жителей, «в те январские дни все только и говорили о расстреле… военных преступников», главным образом полицейских и военнослужащих армии Батисты
. Всего через несколько дней после побега диктатора Рауль, брат Кастро, организовал расстрел почти 70 заключенных в Сантьяго. В течение двух недель правительство разработало нечто вроде официальной процедуры в Гаване. Руби Филлипс, корреспондент The Times, которая уже не один год жила на Кубе (и подписывалась как Р. Харт Филлипс, чтобы читатели воспринимали ее всерьез), сообщила 23 января о первом показательном суде над офицерами Батисты перед толпой из 18 000 полных энтузиазма зрителей на центральном стадионе
.
Для тех, кто не выписывал The Times, разные новостные службы вели съемку суда. В кинотеатрах Соединенных Штатах и Великобритании любой мог посмотреть полутораминутный ролик, где демонстрировался переполненный стадион. Первый обвиняемый, майор Хесус Соса Бланко, держался спокойно и улыбался, глядя в лицо трем молодым бородатым судьям в полевой военной форме. Босоногий 12-летний мальчишка, явно проинструктированный, показал на Сосу Бланко и сказал, что этот человек убил его отца. Пока мальчишка говорил, толпа скандировала: «Убить его, убить его»
.
Хемингуэй выступил в защиту судов во время интервью в начале марта с обозревателем из Сиэтла по имени Эмметт Уотсон
. Хемингуэй и Уотсон впервые познакомились в один из субботних вечеров в Duchin Room, комфортабельном баре курортного города Сан-Валли. Хемингуэй заприметил это место с темными панелями и бордовым декором еще в 1930-е гг., когда стал наведываться в штат Айдахо. Уотсон, находившийся там на отдыхе, разговаривал за столом с другими писателями, когда подошел Хемингуэй и уселся рядом. Уотсон был из тех журналистов, которые нравились Хемингуэю: незаурядный человек, полный упорства, профессиональный бейсболист, работавший на судостроительной верфи во время войны. Плюс ко всему у них нашлись общие знакомые, а самое главное, этот заядлый курильщик кое-что смыслил в виски. Получасовая беседа прошла в непринужденной и дружеской обстановке, но дала мало что достойного освещения в печати.
Через пару дней Уотсон вновь столкнулся с Хемингуэем на одной из улочек Сан-Валли
. Хемингуэй, проработавший целый день, был готов малость расслабиться. Он спросил, не составит ли Уотсон ему компанию в Ram, еще одном заведении Сан-Валли? Как случалось и раньше, в знакомой обстановке — на этот раз в европейском, альпийском, стиле — Хемингуэй был не прочь поговорить, под запись, о Кастро и Кубе. В результате он выложил восхищенному Уотсону такие подробности, которых не раскрывал никому. Почти час, потягивая скотч с соком лайма, писатель-экспатриант рассказывал «без перерыва о стране, которую он любит»
.
Хемингуэй говорил, что, на его взгляд, там произошла настоящая революция, а не просто смена караула. Суды — неизбежная часть революции. Отреагировав на возмущение общественности по поводу первой волны расстрелов, новое правительство стало проводить публичные суды, но критика не стихла
:
За границей кричат: «Шоу!» Но правительство вынуждено делать это, чтобы продемонстрировать свою власть, чтобы заставить людей уважать закон и порядок… Если правительство не расстреляет этих преступников, их все равно убьют… из мести… А это плохо, очень плохо.
Вторя Кастро, Хемингуэй говорил о надежде на то, что смертная казнь будет запрещена после завершения нынешней волны судов и расстрелов. В целом будущее выглядело оптимистично. Революция получила поддержку кубинского народа. (Единственное, чего он опасался и о чем просил Уотсона не писать, было то, что у Кастро может не хватить сил на переустройство кубинского общества
.) Куба — «прекрасное место для жизни», и он с радостью ждал возвращения туда.
Когда Мэри и Хемингуэй прибыли в международный аэропорт Гаваны 29 марта 1959 г., их встречали многочисленные друзья из Сан-Франциско-де-Паула — деревни, расположенной прямо за воротами усадьбы Finca Vigía. Добравшись до усадьбы, они были рады обнаружить свой «чудесный дом в целости и сохранности»
. На следующий день восторженный Хемингуэй продиктовал письмо своему сыну Джеку, где повторял то, что он говорил Уотсону: «Это настоящая революция. То, на что мы надеялись в Испании»
.
Этот второй шанс вдохновлял Хемингуэя с того самого дня, когда он вернулся домой. Куда бы он ни бросил взгляд, везде люди, казалось, упиваются вновь обретенной свободой. Куба «искрилась либертарианским задором; чувствовалось, что эта подлинная, сотворенная собственными руками революция» была кубинской, а не антиамериканской или просоветской
. Хемингуэй был полностью поглощен происходящим, слушал радио по три раза на дню, читал все газеты, попадавшие ему в руки, внимал (возможно, даже получая удовольствие) бесконечным выступлениям Кастро — они длились часами и, хотя посвящались в основном политике, содержали экскурсы практически во все сферы жизни
.
В начале апреля Хемингуэй провел несколько часов в баре La Florida за коктейлем «Папа добле» с американским драматургом Теннесси Уильямсом и британским театральным критиком и кинокритиком Кеннетом Тайненом, который оказался в городе по заданию журнала Holiday. По воспоминаниям Тайнена, в тот день кондиционер дул так сильно, что ему никак не удавалось зажечь сигарету. Уильямс (в спортивном пиджаке с серебряными пуговицами) и Хемингуэй (в белой футболке и бейсболке) мало походили друг на друга. Тайнен счел облик писателя «потрясающим»
. В какой-то момент к ним подошел знакомый журналист и пригласил Тайнена посмотреть на приведение в исполнение смертного приговора ночью в Эль-Морроу — старинной испанской крепости, защищавшей вход в гавань. Тайнен отказался: он был противником смертной казни, а Уильямс захотел пойти. Он сказал, что писатель должен быть свидетелем событий. Позднее Тайнен спросил Хемингуэя, что тот думает об этом, и получил такой ответ: «Есть случаи, когда разумнее промолчать, и нам никто не запрещает пользоваться этим приемом». Так или иначе, он продолжал заявлять, что Кастро совершил «хорошую революцию, настоящую революцию»
.
