Поскольку они ничем не рисковали, агенты из Миннеаполиса сообщили д-ру Роуму, что у них «нет никаких возражений» в отношении его плана
. Доктор, надо полагать, передал это послание Хемингуэю. Однако паранойя писателя в отношении правительства не прекратилась. В середине января Хемингуэй написал Ланхему зловеще, что «настоящие разведывательные данные» (здесь у него этот термин обозначал американскую политику, лояльность и отношение к Советам), которыми он делился с генералом не один год, достаточный повод для его отправки на «виселицу»
.
Куба, которая занимала очень много места в новостях в начале 1961 г., всегда была объектом внимания Хемингуэя, несмотря на его состояние. Мэттьюз написал Хемингуэю 2 января о чувстве горечи, которое у него вызывает ситуация на острове. Он сожалел о «перегибах, связи с коммунизмом и диком антиамериканизме революции»
. Тем не менее, по его мнению, «кое-что… [в] этой революции очень ценно, и это ни в коем случае нельзя терять». Администрация Эйзенхауэра была явно не согласна с этим и на следующий день разорвала дипломатические отношения. Возникшая в результате неопределенность не давала Хемингуэю покоя. Он написал 16-го Ланхему, что они с Мэри могут «потерять на Кубе все», а «могут и не потерять»
. Это был намек на то, что Советы могут заступиться за него. Но даже такого намека «чересчур много для письма, поэтому никому не рассказывай об этом, как и о многом другом, о чем мы помним, но не пишем»
.
Уже в начале года среди кубинских эмигрантов и американских журналистов стали ходить слухи о том, что президенты Эйзенхауэр и Кеннеди (который вступил в должность 20 января 1961 г.) планируют какую-то акцию против Кастро. Мэттьюз, обеспокоенный тем, что Хемингуэй не сможет переварить его предыдущее письмо — на копии, сделанной под копирку, в его архивах стоит рукописная пометка «Слишком болен, чтобы прочесть его. Г. М.», — 20 февраля снова написал Хемингуэю. Его «конечно, расстраивает развитие событий на Кубе», и он подозревает, что Хемингуэй и Мэри расстраиваются еще сильнее. Тем не менее он надеется, что ЦРУ не уничтожит революцию, — здесь Мэттьюз снова использовал слово «ценная». Даже если бы операция ЦРУ удалась, «это был бы тот случай, когда для исцеления пациента его убивают»
.
К этому моменту было почти невозможно остановить операцию Zapata — план по свержению Кастро, разработанный в последний год пребывания у власти администрации Эйзенхауэра. Ранним утром 17 апреля 1961 г. группа экипированных и обученных ЦРУ кубинских беженцев высадилась на южном побережье Кубы. В 11:00 того же дня представитель Кубы в ООН заявил, что «на Кубу этим утром вторглись наемники… [оснащенные] … Соединенными Штатами»
. Интервенты, около 1400 человек, сражались храбро, но ничего не могли сделать против сил Кастро, которые быстро мобилизовались для отражения атаки. Уже 20 апреля Кастро объявил о победе по кубинскому радио
. The Times напечатала его заявление на следующий день.
На протяжении недели так называемого вторжения в заливе Свиней американские газеты по всей стране выходили «с заголовками на всю страницу, под которыми обычно публикуют новости о президентских выборах и общенациональных катастрофах»
. Хемингуэй и Мэри также слушали репортажи по радио и телевидению. По воспоминаниям Мэри, они «пришли в ужас» от выбора места высадки — топкой полоски земли, больше подходящей для охоты на уток, а не для боевых действий. В остальном же, как она написала, «личные проблемы затмевали нашу обеспокоенность в связи с грядущим провалом»
.
О какой обеспокоенности идет речь? Относительно того, что Соединенные Штаты выбрали плохое место для высадки? Или относительно того, что у Кастро слишком сильная поддержка (по оценкам Мэри и Мэттьюза, порядка 75 %) среди кубинского населения? Ланхем считал, что он знает ответ. Три недели спустя он написал Хемингуэю, что он, Бак, понимает, насколько горько такому «старому вояке», как Эрнест, читать о «подобной тупости», и добавил, что Кастро, как ни прискорбно, оказывается хуже Батисты
.
Ланхем, похоже, полагал, что шансы на приемлемый для Хемингуэя исход очень малы. Победа поддержанного США вторжения поставила бы его в неудобное положение: он критиковал Соединенные Штаты за действия в духе «великой державы» XIX в. и недобрососедское поведение в Латинской Америке. Существовал также риск возврата к эпохе Батисты. Победа Кастро была для него ничем не лучше. Антиамериканизм Кастро наверняка усилился бы еще больше, а Хемингуэй, хотя он и любил Кубу, не смог бы пойти против своей страны. Это был выбор, перед которым он стоял и раньше, сначала в Испании, а потом во время Второй мировой войны и горького мира, который последовал за ней. Возможно, он прокручивал в голове слова Бонсала о предательстве и чувствовал в очередной раз всю связанную с ними боль.
Мэри надеялась, что собственные проблемы Хемингуэя не дадут ему слишком задумываться над вторжением. Время, однако, показало, что и то и другое может прекрасно соседствовать
. Во вторник, на второй день вторжения, Хемингуэй набросал письмо своему издателю, где говорил, что пытался, но не смог отредактировать воспоминания о жизни в Париже в 1920-х гг. (работа, которая превратилась в роман «Праздник, который всегда с тобой»); после возвращения из Миннесоты все, за что он брался, только ухудшало дело
. Это была не жалоба, а признание поражения. Хемингуэй просто не мог больше заниматься работой, которая поддерживала его. «Грядущий провал» в заливе Свиней был еще одним поражением, причем практически таким же горьким. Писатель понимал, что никогда не сможет вернуться домой, пройти под сейбой у входа в особняк, вывести Pilar из бухты мимо старой испанской крепости или провести остаток дня с друзьями в баре La Florida, потягивая коктейль «Папа добле». Не сможет он и поддерживать революцию, которая, несмотря на все ее недостатки, по-прежнему была для него важной победой над правыми. Это был конец старой заветной мечты, зародившейся в Испании.
Простого способа облегчить эти переживания не существовало. Когда Мэри спустилась вниз утром в пятницу, 21 апреля, она увидела Хемингуэя в гостиной с любимым ружьем в руках и два патрона рядом на подоконнике
. На протяжении полутора часов она тихо говорила с ним о том, чем они могут заняться: поехать в Мексику, побывать еще раз в Париже и даже отправиться в Африку на сафари. После того как пришел хороший друг и семейный доктор Савье, чтобы померить давление Хемингуэя, им удалось уговорить Хемингуэя опустить ружье. Они отвезли его в местную больницу, а потом договорились с клиникой Мейо о еще одном курсе электрошоковой терапии в закрытом отделении. По пути в клинику он пытался покончить с собой не менее двух раз. В аэропорту Каспера, штат Вайоминг, он пошел прямо на вращающийся пропеллер самолета.
В конце июня врач Хемингуэя в Мейо решил, что пациент готов к возвращению домой
. Мэри подозревала, что ее муж просто упросил психиатра выписать его. Он не раз довольно ясно намекал, что собирается свести счеты с жизнью, например в письме, написанном в начале месяца Рене Вильярреалю, его кубинскому «сыну», который следил за порядком в усадьбе Finca Vigía. Хемингуэй говорил, что у него практически «кончился бензин». Осталась лишь тень того, чем он был раньше. У него пропало «даже желание читать» — занятие, которое он «любил больше всего». «Писать, — говорил он, — намного труднее»
. Хемингуэй просил Рене присматривать за его кошками и собаками, а также за «горячо любимой Finca Vigía» и уверял, что, как бы ни повернулась жизнь, папа всегда будет помнить о нем.
