Звук закрываемой двери заставил ее повернуться к брату.
Он пересек комнату и встал рядом с ней.
– Папа там? – спросила Пейдж.
– Да.
– Они ничего с ним не сделали?
– Нет.
– И он там с… ним?
Грант кивнул.
– Почему?
– Ни малейшего представления.
– Просто делаешь то, что тебе говорят, верно? – В голосе женщины прозвучала злоба.
– Вроде того.
– Боже, так странно вновь оказаться здесь!
Грант подошел к единственному предмету обстановки в комнате – к дивану, покрытому прорванной во многих местах обивкой.
Когда он сел, пружины застонали и над подушками поднялось облачко пыли.
Он отмахнулся от него.
На заднем крыльце зазвонили старые колокольчики.
Стены хижины вибрировали от порывов ветра.
Казалось, что внутри помещения холоднее, чем снаружи.
Пейдж осмотрелась кругом.
– Не вспоминала об этом месте целую вечность, – заметила она. – Как будто все это из какой-то другой жизни. А мне нравится, что они с ним сделали.
Брат посмотрел на потолок.
На нем выцветшими, неровными буквами было написано: «Майкл + Тара».
– Я всегда думал, что потолок здесь гораздо выше, – сказал он. – А сейчас, кажется, могу достать до него, если подпрыгну.
Они долго молчали. Грант пытался прислушаться к шумам в комнате, но единственным звуком, который нарушал тишину хижины, был звук потрескивавших в огне веток. Он никак не мог избавиться от ощущения, что медленно просыпается и в эти последние несколько часов постепенно погружается в какое-то туманное подсознание, похожее на воспоминание о ночном кошмаре или просто сновидении. Как будто ощущения, оставшиеся после сна, блекнут, какие-то их части пропадают, а оставшиеся выстраиваются в неправильной последовательности. И начинает проявляться явная странность того, что произошло раньше.
Сначала он подумал, что всему виной ветер – какая-то доска, оторвавшись, колотит в стену хижины. Но звук продолжался, и Грант понял, что это чьи-то шаги по прогнившим половицам.
Дверь туда, где раньше была спальня их родителей, со скрипом отворилась.
Пейдж уже успела отвернуться от огня.
У нее перехватило дыхание.
Джим Мортон стоял в дверях босиком, одетый в те же светло-синие пижамные штаны и рубашку, в которые его засунул персонал лечебницы, прежде чем уложить в постель. Казалось, что он попытался что-то сделать с хаосом у себя на голове, но волосы все равно были разлохмачены и с одной стороны прилипли к черепу неаккуратными белыми прядями. Костлявое плечо выглядывало из ворота рубашки в том месте, где та сползла.
Из-за того, что он сейчас стоял сам по себе, без всякой поддержки, Джим выглядел чрезвычайно хрупким.
Целая жизнь, проведенная в буйном отделении психушки, сильно состарила его, и он выглядел намного старше своих пятидесяти девяти лет.
– Папа? – вырвалось у Пейдж.
Джим смотрел прямо на них. Даже с другого конца комнаты сын смог рассмотреть, какими ясными были его глаза.
И какими сосредоточенными…
Он с самого детства не помнил, чтобы отец смотрел ему в глаза с такой степенью узнавания.
– Дети мои, – произнес Джим, улыбнувшись. А потом взглянул на Гранта: – Ты все сделал правильно, малыш. Возвращайся.
Ощущение было таким, словно Мортона-младшего выдернули из глубины. Уши заложило, и он неожиданно четко понял, что стоит сейчас в их старой хижине, рядом с ним стоит его сестра, а в дверях – распрямившийся и настороженный отец. Его воспоминания о спальне Пейдж, о поездке на машине, о том, как он доставал сущность из одеяла, – все они продолжали оставаться очень детальными, но лишенными непосредственного содержания. Как будто последние три часа он наблюдал какое-то шоу по телевизору.
Джим сделал неуверенный шаг вперед, но потом взялся рукой за дверной косяк.
Грант подбежал к отцу и схватил его под мышки, поддержав в вертикальном положении. Он чувствовал, как дрожат ноги старика – атрофированные мышцы были уже на пределе.
– Давненько я не стоял на этих ногах, – заметил Мортон-старший.
Два дня странностей не могли сравниться с шоком Гранта от того, что его отец заговорил. Это были не стоны, вздохи и бред потерявшего рассудок человека, а звуки его настоящего голоса, усиленного ясностью мышления. В нем было некое мягкое дребезжание, свойственное музыкальным инструментам, которыми не пользовались десятилетиями.
– Сын, поможешь добраться до дивана? – попросил Джим.
– Да, сэр.
Грант позволил старику опереться на себя. Тот был легким, как перышко. Они вместе, медленно и осторожно, двинулись в сторону дивана – сын при этом старался следить, чтобы отец не наступил на осколки стекла.
Когда они добрались до дивана, Мортон-младший опустил старика на центральную подушку и сел рядом.
– Привет, принцесса, – улыбнулся Джим и похлопал по подушке рядом с собой. – Иди сюда. Хочу побыть рядом с тобою.
Дочь подошла и села рядом, обняв отца рукой за шею.
– Не плачь, – прошептал он, когда она уткнулась лицом в его плечо. – Совсем ни к чему плакать.
Джим посмотрел на свои руки. Перевернул их. Они были длинными и шишковатыми, суставы распухли, а ногти были подрезаны под самый корень.
– Сколько мне лет? – спросил старик.
– Пятьдесят девять, – ответил Грант.
– Так вот как выглядит старость, – рассмеялся Джим. – Боже, я б закурил!
На мгновение в хижине повисла тишина.
Были слышны только приглушенные всхлипывания Пейдж.
Даже ветер затих.
– Па, – начал наконец Грант, – я посещал тебя каждые две недели в течение последних двадцати лет. И все это время они держали тебя заколотым и связанным. А когда они этого не делали, ты наносил раны окружающим и себе самому. Мне сказали, что твой мозг так пострадал во время аварии, что ты с трудом сохранил сознание. И что ты никогда не поправишься.
– Я был далеко отсюда.
– Знаю.
– Нет. – На губах старика появилась мимолетная улыбка, которой сын не видел вот уже тридцать один год. – Не знаешь.
Джим поднял руки, обнял детей и крепко прижал их к себе.
– Вы себе представить не можете, что я ощущаю, вновь прикасаясь к вам, – сказал он. – Говоря с вами и слыша ваши голоса. Видя ваши глаза. Я многое видел в своей жизни, но с этим ничто не сравнится.
– Что значит это твое «я многое в жизни видел»? – спросил Грант. – Ведь ты же содержался в психиатрической клинике с самого момента аварии.
