Приведу несколько примеров, избегая, однако, наиболее очевидных, неоднократно оглашаемых в тексте, как, скажем, библейский сюжет.
Ожидая Зину, Федор сочиняет стихи: «Из темноты, для глаз всегда нежданно, она, как тень, внезапно появлялась, от родственной стихии отделясь. Сначала освещались только ноги, так ставимые тесно, что казалось, она идет по тонкому канату. Она была в коротком летнем платье ночного цвета – цвета фонарей, теней, стволов, лоснящейся панели: бледнее рук ее, темней лица. Посвящено Георгию Чулкову».
Это стихотворение служит своеобразным ответом Набокова на стихотворение А. Блока «Не строй жилищ у речных излучин» (1905), посвященное Георгию Чулкову, писателю-символисту, поэту, драматургу. Блок поддерживал с Чулковым дружеские отношения между 1904–1908 гг. Блок говорит об обреченности человека, о неминуемом приходе смерти, которая является как светлая возлюбленная. Цитирую две последние строфы, которые по-новому воспроизведены у Набокова:
1. Во-первых, остановлюсь на имени главного героя, на его двойной фамилии: Годунов-Чердынцев. Если первую ее часть соотносят с царским именем Бориса Годунова, которое всплывает в тексте в упоминании пушкинской трагедии (прием повторного называния, характерный для поэтики Набокова), то появление второй части фамилии принято объяснять тем, что автор взял ее из списка, сделанного его старым знакомым Н. Яковлевым, «Российского гербовника» и «Родословной книги» Долгорукова.
Представлю здесь другую версию появления фамилии Чердынцев, обусловленную характерной для поэтики романа игрой пародийных отражений, в данном случае связанной с образом самого Н. Г. Чернышевского.
Итак, Н. Чердынцев – это реальное лицо, автор воспоминаний о Н. Г. Чернышевском, его идеологический потомок. Будучи студентом в августе 1887 года, он с товарищем по борьбе, курсисткой Хлебниковой, отправился в Астрахань, повидать и поклониться великому Чернышевскому, властителю дум. Николай Гаврилович встретил студентов сурово, с «чопорной черствостью» призвал садиться в карцер, раз он до сих пор существует, чем совершенно обезоружил молодых людей. Н. Чердынцев рассказывает, что когда они вышли от Чернышевского, девушка расплакалась. «О чем вы плачете?» – спросил он ее. «Все русское общество дураками назвал – знает, что мы не станем молчать о визите к нему! Ведь он сказал: если после стольких жертв, какие принесены моим поколением и моими преемниками, все еще существуют цензоры и карцеры, – вы дураки! С вами говорить бесполезно». Автор заканчивает свое воспоминание словами: «Может быть, мой рассказ не лишен некоторого интереса и для текущего момента, читатель?»
Статья Н. Чердынцева была опубликована под заголовком: «Что делать? Страничка из воспоминаний» в популярном еженедельнике «Журнал журналов», который издавал журналист и писатель И. Василевский, выступавший под псевдонимом Не-Буква, в июне 1916 года. Видимо, собирая материалы о Чернышевском, Набоков обратил внимание на эту публикацию, свидетельствующую о сохранившемся вплоть до времени нависших над Россией катастроф влиянии Чернышевского, что впоследствии натолкнуло его на мысль использовать в «Даре» фамилию современного духовного потомка Чернышевского – Чердынцев. Возможно, образ обозленного, нервного старика, который создает в своих воспоминаниях Н. Чердынцев, явился для Набокова еще одним свидетельством о позднем периоде жизни Чернышевского. Ввиду труднодоступности статьи привожу ее в приложении к этой главе.
2. Остановлюсь на названии романа. Дар, как возвышенное определение творчества, подразумевает существование оппозиционной категории – Ремесло. Возможно, что набоковский выбор – это ответ на сборник М. Цветаевой «Ремесло», который вышел в феврале 1923 года в берлинском издательстве «Геликон». В одном из писем к А. Бахраху, рецензенту сборника, Цветаева поясняла: «Теперь вспоминаю, смутно вспоминаю […] когда я решила книгу назвать “Ремесло”, у меня было какое-то неизреченное, даже недоощущенное чувство иронии, вызова»
[201]. Но если у Цветаевой смысловое занижение носит очевидный характер вызова, провокации, то у Набокова завышение смысла не просто ответная провокация, но пародия на такого рода философский и эстетический вызов.
Впрочем, истоки этой темы лежат гораздо дальше – у Пушкина, в трагедии «Моцарт и Сальери». В главе I романа Годунов-Чердынцев видит Кончеева, талантливого поэта, своего соперника в литературе:
«Глядя на сутулую, как будто даже горбатую фигуру этого неприятно тихого человека, таинственно разраставшийся талант которого только дар Изоры мог бы пресечь […] Федор Константинович сначала было приуныл».
«Дар Изоры» – дар возлюбленной Сальери, яд, которым он убивает Моцарта.
Вот яд, последний дар моей Изоры.
Осьмнадцать лет ношу его с собою.
…………………………………………….
Теперь – пора! Заветный дар любви,
Переходи сегодня в чашу дружбы.
В набоковском воспроизведении темы не происходит трагедии: Годунов-Чердынцев ощущает в себе дар, равный кончеевскому, что будто бы делает возможным «союз», как иронически сказано в «Даре», «довольно божественной связи» между двумя поэтами. Его иллюзорную обманчивость подтверждает тот факт, что союз провозглашается в вымышленном диалоге. Отсылка к пушкинскому тексту лишь подкрепляет мысль автора:
Здоровье, друг, за искренний союз,
Связующий Моцарта и Сальери,
Двух сыновей гармонии.
У Пушкина существуют обе категории: дар и ремесло.
…Ремесло
Поставил я подножием искусству, —
говорит о себе Сальери. Ремесло, кроме дисциплины и усердия, соотносится с рациональностью, набором правил, закономерностью:
Музыку я разъял как труп. Проверил
Я алгеброй гармонию… —
тогда как дар связан с непредсказуемостью, тайной, с нарушением нормы, с безумием:
Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений – не в награду
Любви горящей, самоотверженья,
Трудов, усердия, молений послан,
А озаряет голову безумца.
В романе Набокова условие признания дара современниками подвергается абсурдированию: «…но в конце концов, он никогда не сомневался, что так будет, что мир, в лице нескольких сот любителей литературы, покинувших Петербург, Москву, Киев, немедленно оценит его дар», – думает Годунов-Чердынцев, узнав о рецензии на свой сборник стихов. Однако рецензия оказывается фикцией.
Поэт сам признает свой дар в стихах, обращенных с благодарностью к родине. Его слова служат отсылкой к шестой главе «Онегина». Годунов-Чердынцев сочиняет стихи: «Благодарю тебя, отчизна, за чистый и какой-то дар. Ты, как безумие…» Тут снова пародийно звучит пушкинский мотив из «Моцарта и Сальери»: дар «озаряет голову безумца».
