Если в гибели моей мамы виноваты Медведи, вполне вероятно, они виноваты и в смерти тети Джо. Она не просто так жила в Америке, она их всех ненавидела. Эш говорил, покидать Семью запрещено. Неужели, отправив меня сюда, папа пытался предотвратить именно это? Я стискиваю кулаки, и горе смешивается с яростью во взрывоопасную смесь.
И вдруг я бросаюсь бежать. По щекам текут слезы. Я врываюсь в обеденный зал, и, как по команде, все поворачиваются ко мне. Но я не смотрю на них; я смотрю только на Маттео. На полной скорости бегу к нему, запрыгиваю на стул и перескакиваю через стол. Он удивленно раскрывает глаза. Я кидаюсь на него, и мы оба грохаемся на пол. Маттео хрипит и пытается сбросить меня, но я с криком изо всех сил вцепляюсь в него. На долю секунды вижу возвышающегося над нами Коннера. Потом голову пронзает острая боль, и весь мир погружается во тьму.
Глава тридцать первая
Постепенно перед глазами вырисовывается комната: дрожащее пламя свечи, деревянный балдахин над кроватью, знакомое лицо. И я вспоминаю, что произошло.
– Новембер? – встревоженно шепчет Лейла.
Я отворачиваюсь и закрываю глаза.
– Уходи.
* * *
Меня кто-то трясет.
– Вставай, – говорит чей-то голос.
Я открываю опухшие глаза.
– Перестань.
– Перестану, когда встанешь, – отвечает Эш.
– Я не собираюсь вставать. Оставь меня в покое. – Хочу накрыть лицо подушкой, но он вырывает ее у меня из рук.
– Прошел день. На то, чтобы жалеть себя, всем дается один день. Но два не дается никому. Ты должна встать, поесть, выпить воды.
– Жалеть себя? Жалеть себя? Да пошел ты, Эш! – срывающимся голосом говорю я. – Мне плевать на эту чертову школу и на всех Стратегов. Просто плевать!
Он вздыхает.
– Плевать тебе или нет, но вчерашняя твоя выходка в обеденном зале сделала тебя еще более очевидной мишенью. Так что у тебя, в общем-то, нет выбора.
Все, чего я хочу, это перестать так ужасно себя чувствовать, чтобы жизнь вернулась в прежнюю колею, как было до этой школы, когда тетя была жива, а мы с папой вели тихую жизнь в Пембруке. Я натягиваю на голову одеяло.
– Меня уже пытаются убить. Разве может быть еще хуже?
– Но у них может получиться, – он стаскивает с меня одеяло.
Я пытаюсь ударить его, но он хватает меня за запястье. Пытаюсь разжать его пальцы, но он перехватывает мою другую руку.
– Отпусти меня, Ашай.
– Нет. Я не позволю тебе так с собой поступать.
– Ну, это не тебе решать!
Он действует еще более настойчиво.
– А какое решение приняла ты? Валяться в постели, пока кто-нибудь не придет и не перережет тебе глотку? Поверь мне, до этого не так далеко. Или, может, хочешь оставаться здесь до тех пор, пока Блэквуд и тебя не бросит в темницу?
Я пытаюсь вырваться из его хватки.
Он стискивает зубы.
– Тебе больно, ты злишься, и эмоции мешают тебе думать. Но рано или поздно эмоции утихнут, и ты поймешь, что совершила одну из самых огромных ошибок в жизни. Только к тому времени будет уже слишком поздно.
Меня охватывает такая ярость, что я хочу кричать или плакать, и все сразу.
– Тебе-то что? Тебе вообще не должно быть до этого никакого дела.
– Мне есть дело.
Я фыркаю и пытаюсь вытащить запутавшиеся в одеялах ноги.
Но он не отпускает и выволакивает меня из кровати. Бью его ногами, но он блокирует удары и, развернувшись, встает между мной и кроватью. И только тогда отпускает мои запястья.
– Серьезно? Ты не дашь мне лечь в собственную постель? – гневно спрашиваю я. Меня снова накрывает чувство ярости, которую я испытывала по отношению к Маттео и этой проклятой школе.
Пытаюсь обойти Эша, но он преграждает мне путь. Толкаю его, он толкает меня в ответ. Сердце бешено колотится, и я чувствую, как глаза снова застилают слезы. Хочется разорвать его на части, разнести и эту комнату, и эту школу.
– Хочешь меня ударить, правда? – спрашивает он. – Давай!
Он толкает мои плечи.
– Прекрати!
– Защищайся, – говорит он и снова толкает меня.
– Черт возьми, хватит, Эш!
– Если ты меня не ударишь, я сам тебя ударю. Советую тебе блокировать удар или сделать хоть что-нибудь, а не просто стоять столбом.
Не успев даже подумать, что делаю, я отвожу руку назад и с силой бью его прямо в челюсть. И он не сопротивляется.
Зажав рот руками, делаю шаг назад. Трясу рукой, которая теперь чудовищно болит. Я полностью концентрируюсь на ней, пытаясь заставить губы перестать дрожать. Когда я ударила Эша, гнев сразу потерял свою силу, и теперь на его месте осталась лишь глубокая печаль.
Эш потирает лицо.
– Неплохо. Вполне возможно, у меня теперь будет настоящий синяк.
У меня по щекам катятся слезы.
– Прости. Не надо было мне этого делать.
Он подходит ближе, и я еще больше заливаюсь слезами, как будто все мое горе фонтаном вырывается наружу. Эш обнимает меня и прижимает к себе. Пытаюсь оттолкнуть его, но он не отпускает, и я утыкаюсь лицом ему в плечо. Чувствуя тепло его рук, которые гладят меня по спине, я понимаю, как сильно мне не хватало простого человеческого контакта. В этой школе никто ни к кому не прикасается, разве что для того, чтобы причинить боль.
– Вообще-то так тебе и надо. Ты это заслужил, – бормочу я.
Он смеется, уткнувшись мне в волосы. Когда его смех стихает, мы оба молчим.
– Ты потеряла кого-то очень близкого, – через несколько секунд говорит он, и это не вопрос, а утверждение.
Я киваю, прижимаясь к его груди.
– Мне очень жаль, – говорит он, еще крепче обнимая меня.
Делаю глубокий вдох.
– Мне тоже.
Довольно долго мы стоим так, постепенно слезы высыхают, я всхлипываю все реже. Когда он наконец отпускает меня, острота ощущений проходит. Я все так же чувствую боль утраты, но эта боль и беспомощность кажутся легче.
Вытираю глаза руками.
– Ты всем в этой школе, кому плохо, позволяешь бить себя? – спрашиваю я, потому что не знаю, что еще сейчас сказать, а вести словесную дуэль с Эшем кажется чем-то более естественным, чем говорить о чувствах.
Он указывает на мокрое пятно у себя на рубашке в том месте, куда я уткнулась лицом.
– Только если потом они соглашаются размазать по мне сопли, – хитро улыбаясь, отвечает он.
– Нашел время смеяться надо мной! У меня горе! У тебя совсем нет стыда? – говорю я без всякого раздражения.
