Я поспешила закрыть свой рот, пытаясь состроить на лице выражение сочувствия, а не потрясения.
– О, Кара, – выговорила я, – мне очень жаль.
Мне и правда было жаль. Из-за трагической истории эта пара зачаровывала меня еще больше.
– Прям-таки не верится, а? – произнесла она с отличным ирландским акцентом, пряча тоску за шуткой. – Какое-то время я побыла мамочкой.
Она подобрала еще один кусочек пирожного, размером с ее большой палец, обмакнула его в джем, потом в сливки, – и снова меня покормила.
Повозившись с сигаретами, она наконец извлекла одну и зажгла. Потом протянула пачку мне. Я тоже взяла одну. Когда она давала мне прикурить, я заметила слезинки на ее нижних ресницах. Она забыла, что я не курю.
На пирсе было жарко. Кара стянула блузку и юбку, бросив их на бетон. Под ними оказалось бикини – два кусочка, в которых материи в общей сложности было меньше, чем в Питеровых плавках. Она улеглась навзничь, примостив голову на ворох одежды, и ее волосы разметались по этой импровизированной подушке.
– После того как отец Крег объявил меня грешницей и я напредставлялась, как Иисус на картинке превращается в Питера, я зашла в одну из пристроек на заднем дворе Килласпи, сняла с себя все и легла там на бетонный пол, вот как сейчас. – Она раскинула руки. – И стала ждать, когда ко мне придут крысы.
– Ой, нет! – вскрикнула я. Меня опять потрясли ее слова. Вкус у сигареты был как у пепла. Отвратительный.
– Наказание. Я этого заслуживала.
Она произнесла это так, словно такое наказание совершенно ее не беспокоило, и закрыла глаза.
Позже я сказала, что могу выстирать ее юбку, если она хочет.
– О, Фрэн, – проговорила она, – это было бы отлично.
Мы стали собираться. Пока она одевалась и втискивала сигареты в один карман с джемом, а я вытряхивала скатерть, она поблагодарила меня за то, что я ее выслушала, и я вдруг увидела, что это делается очень легко, что для того, чтобы обзавестись другом, больше ничего и не требуется: она не искала никаких ответов. Именно в этот день она сказала мне, что я красивая. И я решила ей поверить – на месяц, до конца лета.
9
В начале вечера я уселась со своим альбомом для набросков и жестянкой с красками на низкой стене, которая опоясывала террасу. Я нашла в одной из пристроек банку из-под джема, чтобы налить в нее воду, и пыталась передать на бумаге парковые кедры за разоренным садом, с лесистыми уступами, высящимися вдали.
– Мило, – заметил Питер, и я подскочила от неожиданности. Он смотрел через мое плечо. – Но вы уверены, что ничего не упустили?
Мы вместе посмотрели на открывавшийся пейзаж, где, опустив головы и жуя траву, стояли поодиночке или сбившись по две, по три коровы. Потом посмотрели на мое художество – совершенно бескоровное. Я перевернула страницу, пряча его, хоть и знала, что листы слипнутся и рисунок будет загублен.
– Не люблю коров, – сообщила я.
– Заметно.
– Эти их прямоугольные туши. И то, как у них головы качаются. И то, как они на тебя пялятся. Пустым взглядом. И как тяжело слоняются там и сям. Ужасно.
– Смотрите, чтобы Кара вас не услышала. Она их обожает.
– Я знаю.
Он сел рядом со мной и позвенел в воздухе большим металлическим кольцом с дюжиной старомодных ключей:
– Хотите посмотреть дом?
Восточное всхолмие, которое, по-видимому, открывалось перед гостями Линтонса, пока они ехали по аллее в экипаже или в автомобиле, казалось неприглядным и мрачным: оно пряталось в своей собственной тени всегда, кроме раннего утра. Архитектор словно бы приберегал самое лучшее – по части света, пейзажа, портика – для тех, кто решится войти в дом. Парадная дверь посреди фасада была небольшая, к тому же ее покрывали пятна: застывший раствор наверху, между камнями фронтона, выкрошился, и вода из прохудившейся водоотводной трубы сочилась наружу. Казалось, камни расшатались, как зубы в щербатом рту, и я забеспокоилась, не слишком ли сильно Питер трясет дверь, пытаясь заставить ключ повернуться. Он провел меня в главный вестибюль. За распахнутой дверью виднелся пол с черно-белой плиткой, могучий камин, стены, обшитые деревянными панелями, а наверху с трех сторон – нарисованная галерея.
Питер поиграл выключателем, но помещение осталось темным.
– Я уже несколько дней пытаюсь добиться, чтобы на первом этаже работало электричество, – сообщил он. – Где-то в подвале накрылся распределительный щит, но мне, черт побери, все никак не удается его отыскать.
Я стояла посреди вестибюля, среди кусочков штукатурки, шрапнелью усеивавших пол, и медленно кружилась, глядя вверх.
– Видите? – спросил он, тоже поднимая глаза и делая широкие восторженные жесты. – Эта галерея – trompe l’oeil
[20] только с двух сторон. А на третьей стороне – настоящая галерея, только ее заколотили досками.
На стенах поверху кто-то изобразил ограждение, пилястры и витые штукатурные арки. Но, присмотревшись, я действительно поняла, что на стене, которая располагалась напротив парадной двери, балюстрада вполне реальная, только просветы между ее столбиками нарисованы на досках – чтобы создать тени и иллюзию глубины, мнимого коридора, который тянется позади.
– Зачем так делать? – удивилась я. – Эта галерея была бы как раз напротив ваших комнат, верно?
– Да. Кто знает, может, военные ее забили.
– Они не стали бы возиться с ее маскировкой, не подлаживались бы под trompe l’oeil.
– Нет, – согласился он. – Думаю, не стали бы. Тогда не знаю. Нам сюда.
Он провел меня в еще одну темную комнату. Под ногами хрустел мусор, и эхо от этого звука заставляло предположить, что помещение порядочных размеров, с высоким потолком, с далеко разнесенными стенами. Я услышала, как отщелкиваются шпингалеты: Питер открыл пару жалюзи, высотой вдвое больше меня, и вечернее солнце полилось в зал через двустворчатые окна до пола, выходившие на террасу и цветник.
– Голубая гостиная, – торжественно объявил он.
Гостиная оказалась пуста, если не считать прислоненного к стене гигантского зеркала, грязного, в ржавых пятнах. Мельком увидев свое отражение, я встала к зеркалу спиной и посмотрела на зияющую дыру, где следовало бы располагаться камину.
– Вырвали с корнем, проклятые вандалы, – пояснил Питер.
Он открыл другую пару жалюзи и французских окон, потом следующую. Снаружи уже наступали сумерки: запахи дня исчезали, слышалось пение черного дрозда.
– Утащили даже колокольчик, которым вызывали слуг, – добавил он.
За обнажившимися кирпичами из какой-то дыры в стене торчал провод. Мы одновременно развернулись от всего этого к зеркалу и оба отразились в нем, пятнистые, в сепиевых тонах, без улыбки. Мне показалось, что мы слишком долго смотрели друг другу в глаза через зеркало, прежде чем я отвела взгляд.
