– И Кара тоже так думает, – заметил Питер.
– Как?
– Я вижу перед собой комнату, которая нуждается в ремонте – или в том, чтобы в ней все своротили и потом выстроили заново. – Он красноречиво помахал руками. – А вы с Карой видите только древность и красоту. Чем больше что-то разваливается, тем больше вам это, черт побери, нравится. Вы обе вечно глядите назад, а надо бы смотреть вперед, в будущее.
– Но все, что у нас есть, все в нас – все это создано прошлым, – возразила я, удивившись его сердитому тону.
– У вас обеих голова забита какой-то сентиментальной чепухой. Призраки, вампиры! – Воздев руки над головой, он расставил пальцы и поднял брови: шутовское привидение. Потом потер лицо ладонями, точно умываясь. – Простите. Вы этого не заслужили. У меня голова не тем занята.
– Ничего страшного, – возразила я.
– Нет-нет, извините, я не хотел так об этом отзываться. Сегодня утром я получил кое-какие скверные новости.
– Я могу чем-то помочь?
– Если только у вас завалялось на банковском счете несколько тысяч.
Помолчав, он рассмеялся, но в этом смехе сквозило отчаяние.
– Ох, – произнесла я. – Извините.
Я подумала про его жену, о которой мне рассказывала Кара, и про алименты, которые подъедают его финансы. Интересно, не жалеет ли он, что ушел от нее?
Потом, чтобы прервать молчание, я спросила:
– И вы правда думаете, что мы с Карой видим призраков?
– Думаю, вы были бы только рады этому.
– Кара их видела? Тут, в доме?
– Вы шутите? Она видит привидений на каждом углу. Бесплотные фигуры в зеркалах, дети, которые глядят из окон, лик Христа в облаках. – Он рассмеялся. – И вообще, она готова увидеть все что угодно, лишь бы это помогло ей справиться.
Мы стояли совсем близко – возле винтовой лестницы, в темноте. Я пыталась разглядеть выражение его лица.
– С чем справиться?
Я была уверена, что уже знаю ответ, но надеялась, что Питер откроется передо мной так, как он не может или не хочет открыться перед Карой. Вдруг он скажет мне, в общем-то по-прежнему чужому человеку, как трудно ему было отказаться от их ребенка. Я готова была выслушать, помочь. Я чуть не протянула к нему руку.
– Она не во всем такая, какой кажется. Вы наверняка это уже поняли.
Нет, я ничего еще не поняла. По ночам в моей комнате не с кем было поговорить о событиях прошедшего дня, как это делала когда-то мать, делясь со мной своими обидами на отца, пока я лежала рядом в постели, пытаясь уснуть, – и как делали Питер и Кара, обсуждая меня. Я была уверена, что они меня обсуждают.
Я взяла с полки какую-то книгу, раскрыла, уставилась на строчки, не читая.
– Правда?
Я хотела, чтобы он мне все рассказал, но чтобы мне самой не пришлось ни о чем спрашивать.
– Дом, в котором она выросла, немного похож на этот, – произнес Питер. Он сел на ступеньку винтовой лестницы, и я услышала, как металл скрежетнул по металлу: дрогнула одна из опор балкона. – Без библиотеки и бильярдной, но тоже безрадостный и разрушенный. Половина совершенно выгорела во время пожара. Она не жила над лавчонкой в маленьком ярмарочном городке в Дорсете, как я с родителями. Она родилась для более высоких свершений.
Я перелистнула страницу книги.
– Над лавчонкой? – переспросила я. Мне хотелось побольше узнать о нем, а не о Каре.
– У моего отца была антикварная лавка, – объяснил он. – Буфеты, обеденные столы, столовое серебро и прочее в том же духе. Он любил встречаться с покупателями, продавать им что-нибудь этакое, что им и в голову не пришло бы приобрести. Я-то всегда предпочитал иметь дело с владельцами вещей: где уговоришь, где поторгуешься. Для меня самое интересное – это найти где-нибудь на чердаке потрепанную дрянь, которая, как выясняется, стоит целое состояние.
Я вспомнила, как мы с отцом ездили по всяким загородным местам – еще до того, как он нас бросил. Посещали роскошные дома, осматривали сады, над которыми поработали специалисты, заглядывали в лавки древностей, надеясь наткнуться на любопытные книги. Мы отправлялись с Паддингтонского вокзала на раннем поезде и сходили в каком-нибудь ярмарочном городишке. Если в этот раз отец охотился за книгами, я ждала, пока он пороется в ящиках, которые торговец специально держал для него в задней комнате. Иногда он покупал одну книгу, иногда – весь ящик. Я не помнила названий городков, но невольно задумалась: может, когда-нибудь мы с отцом звонили в колокольчик, висящий над дверью «Антикварной лавки Робертсона» – или как она там называлась? Может быть, мы посещали этот магазинчик, теплый и весь отполированный изнутри. Отец мог поболтать с владельцем о провенансе, а после заключения сделки мистер Робертсон мог крикнуть наверх, чтобы подали чай, и его светловолосый сын, на год-два младше меня, принес бы его нам, очень стараясь, чтобы чашки не дребезжали на блюдцах.
– Ну, могу вас уверить, что на чердаке в Линтонсе никаких сокровищ нет, – заявила я Питеру. – Не считая нескольких дохлых мышей.
– Вряд ли за них удастся много выручить на аукционе. Правда, мы в «Сотбис» однажды продали дюреровскую гравюру с Адамом и Евой. Там у ног Евы свернулась кошка, а Адам наступил мыши на хвост.
Питер достал сигареты и вытряс одну из пачки.
Я поставила книгу обратно на полку.
– Как вы думаете… можно мне? – Я протянула руку к пачке.
Питер поднял брови, молча извлек еще одну сигарету и зажег ее для меня.
– Вы работали в «Сотбис»? – спросила я, стараясь не кашлять.
– Недолго. Я оказался там сразу после школы. Хитростью добился рекомендательного письма к председателю аукционного дома. Отец не очень-то обрадовался, когда узнал.
– Он не был вами доволен? Не гордился?
– Он хотел, чтобы я унаследовал после него лавку. Но, бог ты мой, покупатели свели бы меня с ума. Эти женщины в жемчугах и с помадой, размазавшейся по зубам. И мужчины, явившиеся из Лондона в надежде провести моего отца. В любом случае мне просто требовалось вырваться из этого городишки. Он меня душил. – Питер сделал характерный жест.
Я опустила голову. Казалось, он уловил мое воспоминание о собственном отце.
– Значит, вы были беспокойный молодой человек? – спросила я.
– Видимо, да. Хотя, мне кажется, самой беспокойной всегда была Кара. Она вечно рвется к чему-то большему.
Мне так и хотелось добавить: «Как и все мы, правда?» Мне хотелось рассказать ему, каково мне было с матерью в Лондоне все эти годы. Про эту перемену в ней, про затхлые комнаты, про скуку, которую облегчали книги и самообразование, про ее стоны – сначала недовольства, потом от боли. Но вместо всего этого я спросила:
– Вы за нее переживаете?
