Однако при обычных обстоятельствах мы не задумываемся о своей потребности в воздухе, и многие из нас могли бы сказать, что ее удовлетворение является наименее значимым поводом для визита на заправочную станцию. Ведь заправочные станции – главное место для социальных бесед, где мы черпаем не только физическую пищу, но и духовную. Все мы держим дома запасные наборы полных легких, но, когда ты один, процесс вскрытия грудной клетки и замены легких может показаться рутиной. Однако в компании других он становится общественной деятельностью, разделенным удовольствием.
Если человек очень занят или не хочет общаться, он может просто взять полные легкие, установить и оставить пустую пару на другой стороне комнаты. Если у него есть несколько свободных минут, из вежливости следует подсоединить пустые легкие к воздухораздаточной колонке, чтобы наполнить их для следующего пользователя. Но большинство людей задерживаются и наслаждаются компанией других, обсуждают последние новости с друзьями или знакомыми и, мимоходом, предлагают собеседнику заполненные свежим воздухом легкие. Возможно, в прямом смысле нельзя сказать, что мы дышим одним воздухом, но есть в этом чувство товарищества, которое возникает из осознания, что у всего нашего воздуха – один источник, ведь воздухораздаточные колонки – не что иное, как выходные терминалы труб, тянущихся от воздушного резервуара глубоко под землей, великого мирового легкого, родника всего нашего питания.
Многие легкие возвращают на ту же заправочную станцию на следующий день; однако не меньшее их количество оказывается на других станциях, когда люди посещают соседние округа; все легкие на вид одинаковы – гладкие алюминиевые цилиндры, – и нельзя сказать, провела ли данная конкретная пара всю свою жизнь рядом с домом или же путешествовала на дальние расстояния. Легкие переходят от человека к человеку и из округа в округ – совсем как новости и сплетни. Таким образом можно узнать, что происходит в далеких округах, не выходя из дома, хотя лично я люблю путешествовать. Я побывал на самом краю света и видел сплошную стену из хрома, что тянется от земли в небесную высь.
На одной из заправочных станций я впервые услышал о том, что побудило меня к расследованию и в конце концов привело к просветлению. Все началось весьма невинно, с замечания нашего окружного глашатая. В полдень первого дня каждого года глашатай традиционно декламирует отрывок из поэмы, оды, сочиненной много лет назад для этого торжества, и чтение этого отрывка занимает ровно час. Глашатай заметил, что во время его последнего выступления часы на башне пробили час, прежде чем он закончил; раньше такого никогда не случалось. Другой человек сказал, что это было совпадение, поскольку он сам только что вернулся из соседнего округа, где глашатай пожаловался на такое же несоответствие.
Все просто признали сей факт, не придав ему особого значения. Лишь несколько дней спустя, когда мы узнали о таком же расхождении между глашатаем и часами в третьем округе, было высказано предположение о том, что расхождения эти могут свидетельствовать о дефекте механизма, общего для всех башенных часов, хотя дефект этот был любопытным, раз заставлял часы идти быстрее, а не медленнее. Часовщики осмотрели означенные башенные часы, но не обнаружили никаких поломок. Напротив, сравнение с хронометрами, обычно используемыми для подобной калибровки, показало, что все башенные часы вновь идут верно.
Мне эта загадка показалась весьма интригующей, но я был слишком занят своими исследованиями, чтобы уделять внимание другим вопросам. Я был и остаюсь ученым-анатомом, и, чтобы предоставить контекст для моих последующих действий, сперва кратко опишу свои взаимоотношения с этой сферой.
К счастью, смерти случаются нечасто, поскольку мы выносливы, а фатальные несчастные случаи редки, но это затрудняет изучение анатомии, в первую очередь потому, что происшествия, достаточно серьезные, чтобы оказаться смертельными, приводят к сильным повреждениям тела. Если взрываются наполненные легкие, взрывная сила может разнести тело в клочки, порвав титан, будто простую жесть. В прошлом анатомы сосредотачивали свое внимание на конечностях, которые имели больше всего шансов уцелеть. На самой первой лекции по анатомии, которую я посетил столетие назад, лектор продемонстрировал нам оторванную руку со снятым кожухом, чтобы мы увидели плотную колонну рычагов и поршней, скрывавшихся внутри. Я прекрасно помню, как, подсоединив артериальные шланги к установленному на стене легкому, которое он держал в лаборатории, лектор смог управлять приводными рычагами, выступавшими из зазубренного основания руки, чья ладонь в ответ судорожно сжималась и разжималась.
За прошедшие годы наша область достигла той стадии, когда анатомы способны восстанавливать поврежденные конечности, а иногда и присоединять оторванные. Одновременно мы научились изучать физиологию живых. Я читаю свою версию той первой лекции, которую посетил, и в ходе нее открываю кожух моей собственной руки и привлекаю внимание студентов к рычагам, которые сокращаются и вытягиваются, когда я шевелю пальцами.
Несмотря на эти успехи, анатомия по-прежнему скрывает в своем сердце неразгаданную тайну: вопрос памяти. Мы немного знакомы со строением головного мозга, но его физиологию чрезвычайно трудно изучать по причине крайней хрупкости этого органа. В ходе смертельных несчастных случаев, когда повреждается череп, мозг обычно взрывается золотым облаком, оставляя лишь изорванное волокно и листы, из которых нельзя почерпнуть ничего полезного. На протяжении десятилетий главенствующая теория памяти заключалась в том, что весь жизненный опыт конкретного человека выгравирован на листах золотой фольги; именно эти листы, очевидно, порванные взрывом, являлись источником крошечных хлопьев, которые обнаруживали после несчастных случаев. Анатомы собирали клочки золотого листа – такие тонкие, что свет проходил сквозь них, становясь зеленоватым, – и проводили годы в попытках восстановить исходные листы, в надежде наконец расшифровать символы, которыми были записаны последние переживания усопшего.
Я не являлся приверженцем этой теории, известной как гипотеза надписей, по той простой причине, что если бы все наши переживания действительно были записаны, то почему наши воспоминания неполны? Сторонники гипотезы надписей объясняют забывчивость тем, что со временем листы фольги смещаются по отношению к стилусу, который считывает воспоминания, и старейшие листы полностью теряют с ним контакт, но мне это объяснение никогда не казалось убедительным. Однако я понимал привлекательность этой теории; я сам провел множество часов, изучая золотые хлопья под микроскопом, и могу представить, как радостно было бы повернуть ручку тонкой настройки – и увидеть, как обретают резкость различимые символы.
Более того, как чудесно было бы расшифровать самые первые воспоминания усопшего, которые он сам позабыл. Никто из нас не помнит, что было больше ста лет назад, а записи – отчеты, которые составили мы сами, хотя и позабыли об этом – уходят лишь еще на несколько веков в прошлое. Сколько лет мы прожили до начала письменной истории? Откуда пришли? Именно надежда отыскать ответы в собственном мозгу делает теорию надписей столь привлекательной.
Я был сторонником соперничавшего с ней научного учения, согласно которому наши воспоминания хранились на некоем носителе, для которого процесс стирания был не сложнее процесса записи – быть может, угол поворота шестеренок или положение набора переключателей. Эта теория предполагала, что все, забытое нами, утрачено навеки и наш мозг не хранит историй старше, чем те, что есть в библиотеках. Преимущество этой теории заключалось в том, что она лучше объясняла, по какой причине при установке новых легких умершим от нехватки воздуха они оживали без каких-либо воспоминаний, в буквальном смысле без ума; шок смерти неким образом сбрасывал на исходные позиции все шестерни или переключатели. Надписники утверждали, что этот шок лишь смещал листы фольги, однако никто не желал убивать живое существо, даже умственно отсталое, чтобы разрешить спор. Я придумал эксперимент, который позволил бы установить истину раз и навсегда, но он был рискованным и требовал тщательной предварительной подготовки. Я очень долго пребывал в нерешительности, пока не услышал очередные новости о часовой аномалии.
