Мама меня простила, но это почти ничего не значит. Потому что если ты не ждешь прощения от родной матери, значит, дела твои совсем плохи. Джонни приехал из колледжа поддержать меня во время слушаний – значит, ему я тоже испортил жизнь. Кроме него и мамы я общаюсь только с отцом и его новой семьей. Кто бы мог подумать, что в ситуации, когда весь остальной мир чуть не ноги об меня вытирает, мачеха, Корин, станет самым преданным моим сторонником. Не то чтобы мама мне меньше помогала, просто она слишком нервничает из-за того, что может со мной случиться, и ее нервозность всех страшно раздражает. Совсем другое дело – Корин. Во-первых, я не ее ребенок. Во-вторых, не ей придется навещать меня в исправительном центре. Поэтому она воспринимает происходящее не в пример спокойней.
– Остается надеяться, что судья сумеет понять, что ты за человек, – говорит она.
– Я, наверно, отвратительно с вами обращался… С тобой и Элен. В смысле – раньше. Я этого не помню, но все равно прости.
– Ничего страшного, – отвечает Корин. – Давай лучше сосредоточимся на том, что происходит сейчас.
Элен всего четыре, и в моих делах она ничего не понимает. Но именно играя с ней в ее Барби, – прежнего Чейза было немыслимо застать за таким занятием, – я первый раз за несколько дней испытываю полнейший покой и умиротворение.
Сидя на полу, я катаю по ковру джип-кабриолет из набора «Барби в Малибу», на котором Кен едет на гавайскую вечеринку, и тут замечаю, что отец снимает меня на телефон.
– Мне казалось, ты считаешь, что игры с четырехлетней девочкой только отвлекают от серьезных вещей вроде футбола, – говорю я.
– Чемпион, ты что? – восклицает он. – Я снимаю, чтобы показать на суде…
– На слушаниях, – поправляю я.
– Без разницы. Пусть судья знает, что ты заботливый брат. И что ты снова будешь играть в футбол.
– Ты, наверно, думаешь, я глупо сделал, что вернул медаль? – спрашиваю я.
– Ну, – говорит отец, подумав, – гораздо умнее, разумеется, было бы тайком подсунуть медаль мистеру Солвэю под дверь.
– А то я сам не знаю.
– Но все равно ты поступил правильно, – продолжает он. – Для тебя медаль не имеет никакой ценности. Ты не заслужил ее – в отличие, скажем, от медали за победу в чемпионате штата. Дорога´ она только мистеру Солвэю.
– Не сказал бы, что старик так уж ей дорожит. Он только из рапорта командира знает, за что его этой медалью наградили. Потому что этот момент стерся у него из памяти, как у меня стерлось все мое прошлое.
Отец пожимает плечами.
– Если ты чего-то не помнишь, не значит, что этого не было. Ты мне нравился прежним…
Я пытаюсь что-то возразить, но он поднимает руку: помолчи.
– Дай договорю. Из того, что я скучаю по прежнему Чейзу, вовсе не следует, что я не ценю тебя, каким ты теперь стал. Я вижу, как дружите вы с Элен. По-твоему, такое было возможно до того, как ты упал?
– Ты разве не говорил, что нежности – это для слабаков?
Отец краснеет.
– Я тогда еще почти не знал тебя нового. А теперь… Знаешь, нужна сила, чтобы признать вину и не выдать Эрона и Питона, которые на сто процентов этого заслужили. И чтобы уладить все с мистером Солвэем и даже с мальчишкой Уэбером. С тобой все в порядке – ты сильный. Правда, глупый. Но мы все время от времени делаем глупости. Штука в том, чтобы из-за нескольких маленьких глупостей не проиграть всю игру.
На его лице появляется выражение, какого я раньше не замечал.
В его глазах – как это, возможно, бывало и до моего падения с крыши – светится гордость.
Которая будет глубоко безразлична судье.
Шагнув сквозь рамку металлоискателя на входе в здание суда, я замираю как вкопанный. Я уже здесь бывал – меня накрывает волной воспоминаний о том разе.
– Шевелись, сынок, – говорит охранник. – За тобой еще полно народу.
– Да… Извините.
Я делаю несколько неуверенных шагов. Вслед за мной сквозь рамки проходят мама, отец, Джонни и наш адвокат мистер Ландау.
Вид у меня, наверно, испуганный – судя по тому, что брат шепотом подбадривает меня, мол, парень, держись.
Я киваю, поглощенный воспоминанием о своем прошлом визите в это здание в компании Эрона, Питона и наших родителей. Главное, что мне запомнилось от того раза, – ярость и возмущение из-за того, что нас потащили в суд за какой-то раскуроченный рояль. Я был зол на весь свет – на Джоэла, на Уэберов, на школу и на полицейских. Они серьезно не понимали, кто я такой? Чейз Эмброз, самый результативный игрок команды, выигравшей первенство штата! Мы трое устанавливали в школе свои порядки – все, что мы делали, считалось правильным, потому что это делали мы! Да, я был тогда вне себя от ярости. И мне сейчас кажется, что жар той ярости из глубины памяти пробивается в настоящее.
За несколько месяцев очень многое переменилось. В тот раз я был такого высокого мнения о великом Чейзе Эмброзе, что считал свою особу неприкосновенной. Сейчас все наоборот. Я до того себе отвратителен, что уверен: ни один судья не может отнестись ко мне строже, чем я заслуживаю. Этот момент сильно огорчает мистера Ландау. Как прикажете ему защищать человека, который отказывается защищаться?
Не то чтобы мне хотелось в исправительный центр. Я туда не хочу. Но я же на сто процентов виноват. Я украл медаль; я спрятал медаль и, если бы остался собой прежним, продал бы ее и присвоил деньги. В этом, собственно, и заключается все мое дело. Поэтому-то, наверно, мистер Ландау и делает ставку на свидетелей, которым предстоит дать показания о личности обвиняемого. Сам я отказываюсь что-либо говорить в свою защиту.
У мамы при входе в зал суда от волнения перехватывает дыхание. Отец обнимает меня за плечи. И представьте себе, я даже не пытаюсь вывернуться. Сейчас мне дорога любая поддержка.
В зале судя я осматриваюсь по сторонам – и пол уходит у меня из-под ног.
Здесь все!
Брендан и Кимми сидят в окружении ребят из видеоклуба и просто школьников. С тренером Давенпортом на суд пришли футболисты – Джоуи, Лэндон и еще несколько. Мисс ДеЛео тоже здесь, а с ней вместе другие учителя. В первом ряду, к своему ужасу, я вижу Шошанну, Джоэла и их родителей. Шошанна, поймав на себе мой взгляд, тут же отворачивается.
Я знал, что меня не очень любят в Хайавасси. Но чтобы так много людей ненавидели меня настолько сильно, чтобы оставить все дела и прийти посмотреть, как мне дадут срок в исправительном центре, – такого я все-таки не ожидал. И от этого мне так больно, как не было никогда в жизни. Для завершения картины осталось заковать меня в колодки, чтобы разгневанная публика могла забрасывать меня тухлыми помидорами.
В зале появляется судья Гарфинкл, садится на свое место и несколько томительных минут листает бумаги, знакомясь с делом.
– Все понятно, – говорит он и строго смотрит на меня. – Молодой человек, я предупреждал вас, что если еще раз увижу вас на скамье подсудимых, вам это обойдется очень дорого. Что вы можете сказать в свое оправдание?
