Правда, я бы никогда так не сделал: необходимость не-видеть знакомых или друзей – редкое и чрезвычайно неприятное ощущение. Но мимо своего дома я действительно прошел.
Я отчасти ожидал увидеть кого-нибудь из соседей; кажется, они не знали, что я за границей, и поэтому могли бы поприветствовать меня, а затем заметить мой бейдж туриста в Уль-Коме и поспешно попытаться избежать пролома. В их окнах горел свет, но все сидели дома.
В Уль-Коме я находился на улице Иой. Она практически в равной мере пересекается с Росид-штрас, на которой живу я. В двух шагах от моего дома находился улькомский ночной магазин, торговавший алкоголем; половина пешеходов, окружавших меня, были улькомцами, поэтому я мог остановиться рядом с моей входной дверью и развидеть ее, конечно (хотя – тоже конечно – не совсем), и испытать при этом чувство, для которого у меня не было названия. Я медленно подошел ближе, глядя на двери, находившиеся в Уль-Коме.
Кто-то наблюдал за мной – похоже, какая-то пожилая женщина. Я едва мог разглядеть ее в темноте и совершенно точно не мог увидеть ее лица, но что-то в ее позе меня привлекло. Я посмотрел на ее одежду и не смог определить, из какого она города. Такие эпизоды неуверенности возникают часто, но этот момент затянулся гораздо дольше обычного. Моя тревога не стихла, а начала нарастать – мне никак не удавалось прояснить местоположение женщины.
Я увидел других людей в тенях – они как бы проявлялись, не приближаясь ко мне. Они даже не двигались, но стояли так, что мое зрение все больше фокусировалось на них. Женщина продолжала смотреть на меня и сделала пару шагов в мою сторону, так что она либо была в Уль-Коме, либо проламывалась.
Я попятился. Возникла ужасная пауза, которая длилась до тех пор, пока женщина и все остальные, словно запоздалое эхо, не отступили и не исчезли во тьме. Я убрался оттуда – не бегом, но быстрым шагом, после чего стал выбирать более освещенные улицы.
Когда сердце успокоилось и когда я провел несколько минут в оживленном месте, я пошел не в гостиницу, а туда, где уже был, – на холм, откуда виден Бол-Йе-ан. На этот раз я действовал гораздо более внимательно, чем раньше, и пытался подражать улькомцам – и в течение часа, пока я наблюдал за неосвещенным местом раскопок, ко мне не подошел ни один милиционер. Пока что я обнаружил у них два режима поведения – агрессивное присутствие и полное отсутствие. Наверняка был метод, который позволял добиться мягкого вмешательства со стороны улькомской милиции, но я про него не знал.
Вернувшись в «Хилтон», я приказал разбудить меня в пять утра и спросил женщину за стойкой, не могла бы она напечатать для меня кое-что, поскольку крошечная комната под названием «бизнес-центр» была закрыта. Сначала она напечатала текст на бумаге с логотипом «Хилтона».
– Вы не могли бы напечатать его на простой? – спросил я и подмигнул ей. – На тот случай, если его перехватят. – Женщина улыбнулась, не понимая, в какую именно личную ситуацию я ее посвящаю. – Прочитаете мне его?
– «Срочно. Приходи как можно скорее. Не звони мне».
– Отлично.
На следующее утро я снова наблюдал за раскопками, подойдя к ним кружным путем. Закон требовал от меня носить значок туриста, но я разместил его на самом краю лацкана, где была складка ткани, и он был виден только тем, кто знал, что его нужно искать. Я нацепил его на пиджак настоящей улькомской модели; он, как и моя шляпа, был подержанным, уже не новым, но новым для меня. Правда, я вышел за несколько часов до того, как открылись магазины, но один удивленный улькомец в самой дальней точке моей прогулки стал на несколько динаров богаче и лишился нескольких предметов одежды.
Возможно, за мной следили, но мне казалось, что милиция за мной не наблюдает. Рассвело совсем недавно, однако улькомцы уже были повсюду. С наступлением утра улицы заполнились сотнями детей – и школьниками в строгой форме, и беспризорниками. Я не хотел рисковать и подходить еще ближе к Бол-Йе-ану. Я старался быть относительно незаметным, следил за прохожими, закрываясь газетой «Уль-Кома Насьон», ел жареную уличную еду на завтрак. На место раскопок стали прибывать люди. Они были слишком далеко, и я не мог их разглядеть. Они проходили за ограждение, предъявляя свои пропуска. Я немного подождал, а затем подошел к девочке в кроссовках, которые были ей велики, и обрезанных джинсах. Она с сомнением посмотрела на меня. Я показал ей пятидинаровую банкноту и запечатанный конверт.
– Видишь вон то место? Ворота видишь? – Она настороженно кивнула. Они всегда были готовы стать курьерами, эти дети, – и не только ими.
– Вы откуда? – спросила она.
– Из Парижа, – ответил я. – Но это секрет. Никому не говори. У меня для тебя поручение. Уговоришь охранников вызвать кое-кого? – Она кивнула. – Я скажу тебе имя. Пойди туда, найди человека с этим именем, и только его, и передай ему это сообщение.
Либо она была честной, либо сразу поняла, умная девочка, что со своего места мне виден почти весь ее путь до дверей Бол-Йе-ана. Она лавировала в толпе, словно иголка, крошечная и шустрая – чем скорее она выполнит это высокооплачиваемое поручение, тем быстрее она найдет другое. Было легко понять, почему ее и других таких же бездомных детей называют «мышами-работягами».
Через несколько минут после того, как она добралась до Бол-Йе-ана, из ворот вышел человек, закутанный в теплую одежду. Он был далеко и шагал быстро, опустив голову, но я мог понять, что это Айкам Цуэ.
* * *
Мне уже приходилось вести слежку. Правда, в незнакомом городе это было сложно сделать, оставаясь незамеченным, но он облегчил мне задачу – ни разу не оглядывался и почти всегда выбирал самые большие и самые переполненные людьми и пересеченные улицы. Они, как я предполагал, были кратчайшим путем к цели.
Самый сложный момент наступил, когда он сел в автобус. Я был рядом с ним и смог спрятаться за газетой. Когда зазвонил мой мобильник, я поморщился, но в автобусе они звонили и у других, так что Айкам ко мне не повернулся. Звонил Датт. Я перевел звонок на автоответчик и отключил сигнал.
Цуэ вышел из автобуса и повел меня к унылой сплошной зоне с улькомскими жилыми многоэтажками – далеко от центра, за Бишам-Ко. Здесь уже не было ни красивых небоскребов в виде штопора, ни классических газовых комнат. Но бетонные площадки не пустовали – между гор мусора сновали люди, здесь было шумно. Это место было похоже на самые бедные жилые проекты Бешеля, но еще беднее, с саундтреком на иностранном языке, а дети и подозрительные личности здесь были одеты по-другому, чем у меня на родине. Только когда Цуэ вошел в одну из многоэтажных башен и двинулся наверх, мне пришлось по-настоящему проявить исключительную осторожность и как можно тише подняться по бетонной лестнице мимо граффити и кучек дерьма. Я слышал, как он бежит впереди меня, как останавливается и тихо стучит в дверь. Я замедлил ход.
– Это я, – сказал он. – Это я. Я здесь.
Кто-то ответил, встревоженно – хотя, возможно, мне так показалось, потому что я ожидал услышать тревогу. Я продолжил медленно, аккуратно подниматься по лестнице и пожалел о том, что со мной нет оружия.
