– Ко-Лайджа. – Мысли Хоррора отвлеклись машинным голосом. Казалось, он слышит, как тот вопиет из самого сердца тьмы. – Уильям Джойс, Хорэс Джойс, Джеймз Джойс. – Вокруг него разносился скрежет хохота. – Сладенький тармангани. – Голос вознесся на октаву. – Святая Троица Англии, нечего удивляться, что ее об-Доналд-Уткили! – С некоторым усильем он узнал свой собственный голос. Отдаленные шестерни застопорились.
В Хоррора врезалась головная боль. Обширная и тошнотворная, мягкая, как теплый сыр. В его рот поступил сахар. Крик умирающих могуч. Мегаватты возбуждают Землю. То, что умирающие хнычут, – заблужденье: смерть людей злит. Они раскрывают свои легкие и принимают в себя дух Земли. Воздух дышит лишним пламенем, освящая, эротичный и неуловимый. Вокруг негативных солей на фоне образуется пурпурный оттенок, а отлетающая жизнь проливается в Небеса, или же Чистилище, или же в раскрытые объятья Капитанов Преисподней.
Мертвые символизируют вульгарность, эндемичную для человечества.
Полумертвым недостает достоинства или хороших манер.
Поистине мертвые – дрянь.
Его охватил озноб, и вслед за ним – боль головы от безысходного льда. Затем он запылал. Его всего томило отделить больную ебку от ее носков.
Стремительно и крепко налетел маловероятный ветер.
Сумрак отступил, и Хоррор пал на колени. Пред ним расстилались массы мертвых Аушвица.
Мертвые двигались единым существом, приседая и колыхаясь долгою просачивающейся милею плоти, судя по всему – приваренной воедино. Тела, выгибаясь, тыча, сминались в интимном объятьи. Восставший человечий прилив вздымался и опадал, словно белые валы по великому океану. Почти математическое собранье членов. Поэзия квазаров, раковых диаграмм, бинарных цифр, музыки Вареза, Кшенека, Шёнберга. Эфировые призраки, шербет, прозорливость.
Пейзаж трупов шагал по жалкой мешанине рук и ног, что всплывали случайно и двигались осмосом, бессмысленно следуя по одному и тому же маленькому периметру пространства.
Под домом трупов по полу перекатывались личинки. Крови никакой не текло. Седые пейсы червей липли к трупной плоти. Собравшиеся в ульи личинки – нескольких футов высотою – жужжали от полнокровья, тряслись, как вигвамы на ветру. Хоррор различал множество неопределимых насекомых – те ползали по мертвым лицам, вводили длинные клешни в высохшие участки плоти, надеясь извлечь хоть малую толику жидкостей. Насытившиеся человечьи клещи́ отпадали от главного тела осеннею листвой.
Он смотрел, как три обнаженные фигуры отбыли от соли «Босс» и принялись за натиск на него.
Он встал. Боль кольнула от кончиков его пальцев на ногах к верхушке черепа. Он сложил обе бритвы у груди и скривился, чуя запах подступавшей крови и издыхающих роз. Без обычных своих модуляций голос его превратился в мертвую монотонность и разносился по всей пустоте зловещею мантрой:
Порой бываю я Мясник
И щупаю товар, Сэр,
И коли Ляжка хороша,
Мне нравится Навар, Сэр.
Но вот вгоняю я скорей
Свой Нож по Рукоять, Сэр, —
Но как ни бьюсь, не в силах я
Из ляжки Кровь пускать, Сэр.
Хоррор расположил обе бритвы спиральною дугою, яростно кромсая налево и направо. Обе фигуры раскрылись и отстали. Он легонько шагнул вперед и резким ударом головою разобрался с третьею. Хоррор схватил ее – истощенного старика лет под 70, – согнул в безмолвном пасодобле и рассек ей трахею. Небрежно швырнул он ее наземь. Можно поспорить: у Салмана Рушди таких проблем никогда не возникало. С волос его разлетались фрукты и сперма. Его руки покрывал сумрачный ритм крови. Неуклюжею походкой надвинулся он к каравану фургонов мертвых, и голос его запел едва ль не тихо и проникновенно:
Порой бываю я Скорняк,
Перчатки шью нарядно, Сэр,
И Шкуру Лани я крою
Порою преизрядно, Сэр.
Но стоит мне найти Изъян,
Прореху в этой Коже —
Выхватываю я Иглу
И шью весьма пригоже.
Он откинул голову – ржаньем из него понесся долгий бессмысленный смех. Хоррор воздел руки, вялые запястья дрожат, передразнивая марионетку.
– Я раскрою ебаные шеи серийным убийцам… в любой миг. Кровь торчков буду насильно вливать через капельницы голодающим чадам.
Он себя чувствовал старым и ненужным – одиноко и позабыто лежа в темном углу какого-нибудь приюта для умирающих, истерзанный раком, немощный. На нем мигали синие язычки пламени, словно девочки звездами в викторианских небесах.
Тоун-Лоук из «Ча-Пака-Шавизов», Черепная Видео-Шантёзка из «Перевертышей», кто электродрелью просверлил голову с тела Рамзеса III на его гробнице, что на Нильих берегах.
Истолочь Изиду и Нефтиду в ступке; встроить Птаха и Осириса в углы Дома; разметать банки и ларцы с ожерельями мертвых принцесс по хлопковым полям – она больше любила яростных богов, правивших ночью, Властителей Аменти – Дома Безмолвия. Кевин Бэрри, болтается на виселице повыше.
Хоррор наблюдал, как из-за хвоста солей пред глазами в танце возникает большая золотая обезьяна. Хоть и отстояла на милю, выставлялась ему на погляд она кокетливо – неохватная, величественная и тревожно эротичная. Хоррор ощутил, как по его желудку пробегает дрожь и внедряется ему в кишки.
Обезьяна исполняла Верхний Брейк-Дэнс Стоймя, изящно виляя своею неолитическою тушей из стороны в сторону медленным параличом. Качая массивными своими ручищами полукругом вверх и вниз, нагибаясь вперед объятьем гузноеба. Давая Джека в такт ритма Мертвых.
Ртутно, флиртово, скошенные зубы ее, белые, как слоновья кость, контрастные черной коже обезьяньих губ и медово-златым волосом черепа и тела. Скользя своею тушею в извилистой похабени, симулируя совокупленье, пихая костылем бугор ноги, по-верблюжьи. Монотонно распевая и насасывая торчащий ссохшийся Аушвицев член.
Обезьяна целенаправленно избирала женщин, судя по всему – шепча им в глаза, нежно, импотентно и меланхолично их целуя, проводя жесткошкурою лапою по их истощенным телам. Ее голова глядела прямо вверх, в ясную дымку, что подрагивала над солями в зловонном мареве. Губы ее трепетали и дрожали, словно поедала она редчайший фрукт – саскуош, киви, гуаву, кумкват. Будто отвергнутый любовник, она отшвырнула одну женщину на движущийся пейзаж трупов, где ту быстро и ассимилировали.
Время от времени она вытягивала белое мужское тело из главной пирамиды солей и сминала в комок, скатывая вещества в своих кожистых ладонях, покуда труп не сжимался до гигантского совиного катышка. Дрянь эту обезьяна засовывала себе в рот, словно бы пробуя редкий трюфель. Затем выталкивала катышек в перед своего рта. Крепко держа его стиснутыми зубами, она дула, и катышек раскрывался розовой нижнею юбкой кожи. Изо рта примата лился и танцевал парашют вен и связок; свешиваясь, подобно морскому пузырю, актинии или крабовой медузе, парящей средь кораллов. Хоррору стало стыдно за свое тело.
– Нет, сэр. У доктора Выкла закончилась память. – Глаза его крутнулись, как на вертлюге. – Сосчитайте их, при полном владенье моими мегабайтами… один-к-десяти, десять-к-одному. Кое-кто зовет это мозгом – моя Нейронная Сеть не обманута. Вот, давайте я подключу свой Клеткожог. – Бритва его вымахнула дугою.
