Изображение на экране сменилось, и возникло громадное подземное помещение, залитое натриево-красным заревом. В первые несколько наносекунд взгляд француза притянулся к фигуре в этой комнате и диковинной на вид машине, на которой она, судя по всему, примостилась. Что-то в фигуре этой его отталкивало. Одновременно и знакомая, и какая-то потусторонняя, она выглядела человеческой, однако вздутой – казалось, ее поразило вульгарное злокачественное уродство. Там поспешно отвел взор и поймал себя на том, что разглядывает не фигуру, а ту среду, в которой она сидела. Та была в равной мере странна – скорее пещера, нежели комната. Освещалось помещение тремя лентами ламп дневного света, тянувшимися от одной скалистой стены до другой. Длины в каждой было ярдов по двести. Фютюр сразу же заметил, что одна стена пробита. Вдоль ее подножия бежал широкий разлом, и помещение заливала морская вода. Море пока недалеко продвинулось по полу, но с собой уже несло пену, и Там вообразил, какой консистенцией рассола наполнен там воздух. Вместе с вихрящимися водами принесло и небольшую армию крабов, и некоторые участки пещерного пола буквально копошились мириадами видов ракообразных: были там личинки с танцующими удлиненными шипами на головах, сражались бархатные манящие крабы, асимметричные раки-отшельники, маскированные крабы и колючие морские пауки; и повсюду метались вездесущие зеленые крабы, а их могучие клешни прочесывали воздух. Уровень воды поднимался у Тама на глазах – он то прибывал, то убывал на грубом каменном полу, как будто в эти покои импортировали море в миниатюре.
На южной, как ему показалось, стене, над плеском рассола к блестящей скале лепились гигантские морские слизни – трех и четырех футов в длину. Слизни помельче выползали из плещущей воды на сухие участки. Там, где море встречалось с сухим полом, бездвижно отдыхали игуаны – нежились в натриевом свете, вращали своими слепыми рогатыми башками.
Фютюр Там заметил, что делались попытки как-то зацементировать исходный камень некоторых стен, но кто б ни начинал работу, он ее не завершил. На полпути вниз стены теряли свою гладкость и вновь обращались в грубые скалы. Сырость от протечки океана сверху выделялась отчетливо, и с потолка – некогда он был украшен – вниз, как тропические лишайники, курчавились пальцы старой краски.
В сухой части каверны, по-прежнему недоступная для прибоя, располагалась поражающая воображение масса разнообразных, судя по всему, сыров. Таму помстилось, что он видит столп твердого сливочно-белого лимбурга с его темной шкуркой оранжевого цвета, – тот стоял рядом со штабелем светло-коричневого проволоне. Кроме них, рядом были те, которые он принял за бледно-желтый ярлзберг, оранжевую кожуру пор-салю и едко-зеленый сапсаго. Поизучав их несколько минут, он решил, что не ошибся. Трио порцеллан с широкими клешнями кормились французским камамбером. Волосяные крабы питались норвежским яйтустом – их несомненно привлекал его аромат козьего молока. Там видел, что от стопки мюсуста и примроуза остались лишь алые верхушки гранулированных оберток, измазанные внутренними частями сыра.
Некоторые сыры раскатились небрежными кучками, и грязные матерчатые кожурки расклеились и размотались одеялами по всей комнате. А в центре помещения причудливой фигурой раскинулась железная машина. Устройство было разновидности старого прядильного станка. Пока он смотрел, оно пребывало в движении – пряло, очевидно, холст для художника. В этой сцене господствовало изобретение Хита Робинсона. По периметру его носились челноки пряжи. Возле ступицы металлическая эстакада подымала завершенные холсты и размещала их на ближнем столе.
К машине были присоединены мольберт художника и стул, а на стуле восседала затененная фигура. Когда Там постепенно привык к натрию, его стало меньше отвлекать и движение в помещении – и больше увлекла безмолвная, маловероятная на вид форма; она и поглотила затем все его внимание.
С того раза, когда его снимали последний раз, Бугор набрал вес. Лицо у него стало, как у Человечка-Пудинга, какого матери делают своим детям. Неслепленный овальный ком теста с грубыми смородинами вместо глаз и вмятиной от вилки вместо рта. Щеки его выглядели так, будто на них уронили плюхи густого сливочного масла и оставили таять. Язык – цвета жженого мела. Он проталкивался меж губ, словно комок ваты. Смотрелся клинически мертвым, готовым к печи, где разогреют его вялую кровь. Вместо волос кто-то с тщательной небрежностью плеснул чернил на белую бумагу.
На нем был ветхий и весь изгвазданный халат художника, сшитый из холста. Одеянье расселось на нем, обнажая грудь с текстурой белой пористой губки. Телосложенье его открылось полностью, когда машина, на которой он сидел, поднялась в воздух и обогнула прялку по кругу.
Плотный торс Бугра разбухал от талии и шатко покоился на двух громадных мешках плоти. Под внешними кожами мешков вихрилась зеленая жидкость, струясь сквозь узел синих вен. От мешков на три-четыре фута отталкивался его огромный белый пенис – он сворачивался и разворачивался вокруг железного стержня его сиденья. Необрезанная кожа на его тупом конце оттягивалась назад и являла тонкое отверстие – на шарнирах, как челюсть, – в котором мелькал похожий на язык членик на шестидюймовом удлинителе. Его мелкие зубки были все в мясных соках.
Первоначально Бугор и так склонялся к безбрачию, но поскольку в совокуплении ему было все равно отказано, его пенис приобрел собственные тревожные свойства. Нижняя снасть весила, должно быть, больше тридцати или сорока фунтов и покоилась меж внутренних поверхностей бедер плотным тяжким бременем. Передвижение она значительно замедляла, если ему приходилось слезать с прядильного станка. Дабы себя опешеходить, понял он, придется перемещаться по-крабьи либо привыкать к ходьбе враскоряк подобно тому, как ходят борцы сумотори.
Бугор с любовью звал свой пенис «Стариной Разящая Рука» – в честь героя-стрелка из романов-вестернов Карла Мая. За годы Старина Разящая Рука постепенно набрал в весе. По многу часов Бугру приходилось влачить его, безжизненного, по каменному полу. Затем, вполне внезапно, пенис оживал и обвивался вокруг куска плесневелого сыра. Нежно облизывал его свои слюнявым язычком. Зубы погружались в увлажненное место и солидный кус сыра затем глотался. Не удивительно, что с такой диетой у пениса время от времени открывались болячки. Когда Бугор больше не мог терпеть раздражение, он прекращал работу и мазал раны синим притираньем, сделанным из овощных трав. Если это не помогало, он их промакивал корпией или карболкой и закреплял на них тугую хирургическую повязку.
Когда Старине Разящей Руке становилось лучше, он игриво подбрасывал сыры в воздух и вынуждал Бугра ловить их мучнистыми руками. Если тот промахивался, сыры неизбежно стукали его по голове. В иные разы, когда крабам не удавалось проворно убраться с дороги из-под ног, Старина Разящая Рука накидывался на них и быстро раскалывал им панцири. После чего его тощий язык высовывался и извлекал из них внутренности. Наевшись, он тут же выбрасывал пустые скорлупки. Слизней он избегал, если только его не обуревала агрессивность, и тогда умелым рывком он обрушивал на них весь свой вес и давил.
Частенько Бугор падал на пол бункера. Если мог – умудрялся падать на спину. В этом ему способствовали мешки его мошонки, что, как комья тяжкого студня, при первом же признаке неравновесия откачивались назад. Если он больно ударялся о пол, Старина Разящая Рука вздымался в воздух, словно бы его нравственно оскорбляло столь грубое пробужденье. Он неуверенно зависал, покачиваясь, а его крохотный рот раздраженно испускал тоненькую струйку кислотной жидкости, шлепал губами и бесцельно лопотал.
