Взгляд Экера привлекло движенье в отсеченной правой руке человека – чуть выше локтя, – и он нагнулся и приподнял конечность. Что-то шевелилось под самою кожей. Он вынул «Стэнли» и чиркнул, вскрывая.
Кожу изнутри отогнули две парные лапки, высунулась крохотная крысиная мордочка. Существо это вальсом вывернулось на волю, стряхнуло усики.
Экера заворожило.
На крысе была белая женская сорочка из белого же набивного ситца, отделанная грубым торшонным кружевом, под нею – штанишки в тон; кремовая нижняя юбка из фестончатой фланели и симпатичное платьице из ярко-розового кашемира со шляпкою из того же матерьяла, коя обрамляла ее темные кудряшки и розовое-с-белым личико.
Почти альбиноска, крыса эта затем перешла к танцу по тому, что оставалось от мертвеца, приподымая куски выброшенной плоти, покусывая ее волокнистые ткани. Кудряшки свои она откидывала таким жестом, словно прихорашивалась. – Адские, блядь, бубенцы! – воскликнул близнец.
– Все это хорошо и правильно, – ответствовал грызун: на горлышке у крысы пузырилась кожа, а сама она изнурительно глядела на Экера, – но я видала и врата Небесные, и врата Ада; и те, и другие равно кровавы.
– Клянусь свининной саблей Менга, – хмыкнул Экер.
– Уж лучше поверь. – Крыса поместила два крохотных коготка себе в рот и пронзительно свистнула. По земле распростерлись миндальные деревья и мимозы – из Черной Тетки Дорис вылетел еще один ОРБ.
Экер поднял взгляд. За ОРБ свитыми хвостами цеплялся еще пяток крыс.
Во дни давно минувшие, в гастрольных шатрах странствующих факиров, прелюдией к иллюзии исчезающей веревки он видел, как подобные фокусы показывает всевозможное зверье. Ка Йозефа Менгеле был вполне способен подбить грызунье населенье Аушвица к подобным соположеньям и причудливейшим сценариям.
Тигр Тим знакомится с Кандинским в лунном свете Deutsche Romantik.
Перебравшись через проволочную изгородь, Экер вступил в леса. В проеме средь деревьев он видел, как Писк, Вяк и Уилфред удят в пруду, окаймленном сорняками и кувшинками Моне. Вскоре вышел он на травянистую росчисть в окруженье берез, дубов и красных дерев, древних, еще когда сам Христос гулял по ебаной Голгофской дороге. Тут же развертывалась совсем другая история.
– Госпожа Кецалькоатль, если угодно, если будете настолько добры, – следующая соль. – Scharführer СС Зомнер стоял бесстрастно, а узнаваемо резкие интонации доктора Менгеле подстегивали шестифутовую крысу на цыпочках быстро поднять полубессознательного человека и поместить его в круговую клетку.
– Иду-иду. – Кецалькоатль, облаченная в заводи перламутра, ее крысиное рыльце измазано фуксиево-розовой помадой, выглянула из-под широкополой меренговой шляпки. Она протащила по земле премиленько-розовое пальтецо, схватилась за клетку и забросила ее в омытые солнцем ветви березы. – Катай пройдох, седлай ветра, улыбочка прелестная, качни-ка вдругорядь колесо.
– Кастраты, а ну-ка еще разок послушаем эту сердешную лавку старьевщика. – От золотой зажигалки Менгеле прикурил сигарету. Едва дыша, шарфюрер позволил капле серебра со своей челюсти забрызгать миссиз Кишки.
Приподсобрав юбки, крыса вспрыгнула на ствол березы и пронеслась по всей его высоте.
Мертвые глаза-буравчики Менгеле (источник много-цитируемого взгляда «Я тут власть») не выпускали избыток присевших евреев из своих чар. Те сгрудились биомассою вокруг его высившейся фигуры. В замаринованной грязи под их щуплыми ляжками валялись выброшенные и растоптанные экземпляры талмудических и галахических текстов. Юные мальчики, одетые в коктейли тряпья, кипы, ермолки и пейсы – волосяные завитушки, носимые в знак послушанья Левиту, Глава 19, Стих 27, – клялись в неувядаемой верности Хоронзону, 333, Обитателю Бездны, во плоти.
– Сбирайтесь в кучу, пламенные сердца, – наставлял их Целитель Менгеле. – Искусство есть ложь, коей придается выговор правды.
От побирушек поступили вздохи облегченья. На доктора пал вдохновляющий психогомон. Он улыбнулся и вздел руку в белой перчатке в воздух, дабы настала тишь – единственный палец его был вытянут из кулака.
– Видите? Нет нужды откалываться, все будет хорошо. – Его полированная трость треснула по земле, на коей стояли его надраенные черные сапоги. Слова его сопровождало безжалостное черное, золотое и серебряное криптопламя. – Музло возвышенного окутывает нас. – Голова его двигалась в гармонии. В огоньках феи Колокольчик неистово порхали кобальтовые угольки. – Мы все в его шатре.
– Славьтесь, 613 Заповедей, – всхлипнула юная еврейка двенадцати лет. – Taryag Mitzvot.
– Вот именно, fräulein. – Он дернул ее на ноги. Трепеща, она поднялась. – Никогда не забывайте о важном. Это существенно для счастливой жизни здесь, в Юдоли Биркенаувилля. – Менгеле нахмурился. – Нипочем не сходите с сей тропы – и не ошибетесь. Я ясно излагаю?
– Галахически ясно, – отвечало дитя.
Рука доктора в перчатке провела по зловеще блещущей рубцовой ткани шрама, взрезавшего ее лицо.
– Такая красота, – раздумчиво молвил он. – Такое очарованье. – Хоть он и знал, что она может близко ведать успокоительно теплый хуй Менга. – Не взять ли мне тебя себе в жены? – Будет ли любовь ее прочна, как золото?
Фригидная жестокость у него на лице, застыла. Сюда могли втайне проникнуть агенты «Моссада», переманить смуглую к себе.
– Музло возвышенного окутывает нас, – повторил он девушке с ядрышком правды в голосе.
Зря ты, о Солнце, тшищься
Пробиться сквозь черные тучи.
О ней горевать и не злиться —
Нет ничего в жизни лучше.
Четыре строчки из Гёте могли быть сочинены и на Променаде Бельзена среди альбедных костей и ирисочных крабиков, богатых белком семени.
Складывающиеся ветви тамариска, отяжелелые от крыс, наводили Менгеле на мысли о том, что он вступил в Концезону. Мгновение он стоял в тени древа, пригвожденный к кресту собственной жестокой выдумки.
Медочерп опустошил ведерко человечьих экскрементов на старый ебожезл, умирающий от оспы. Болезнь начала свою жизнь в портах Эфиопии над Египтом и спустилась щекотуном верлюдоеба в Египет и Ливию. Через посредство многочисленных носителей добралась до Персии прежде, чем миновать Афины и Средиземноморье. Ебучка неделю потел. Он возвел пустые глаза на Медочерпа.
– Тут чел горит, – крикнул Черп Фридриху Хайнриху Александру, барону фон Хумбольдту, скалолазу и мастеру невротической лихорадки.
Черп держал ведро вверх дном над этой дрянью. Похлопал по основанью, и лепеха говна шлепнулась на верхушку ебожезла, который лежал ныне, сложившись в предательском отчаянье, а руки его шевелились, как крабьеклешни, и хватали темную почву.
– Теперь усыпите его, капитан. – Черп разместил ведерко на земле.
– Здравомысленный человек, – произнес барон, намасливая «Миллиондолларовым Тоником Ауэрбаха для Волос» свои пейсы. Он покоился на веранде собственного коттеджа, удовлетворенно пыхая старой трубкой «Deutsche Fortschungsgemeinschaft», зажатою в сухих губах. Красные живые изгороди и бегонии в синих ящиках для цветов окружали его дом. Иннзмэтский гнус, сбежав из Миттельмарша, улизнул к северу от Биркенау.
