Рот у Менга был чмокающею дырою, помада его – жгучая «Розовая Венецианского Лидо» производства «Ланкома». Получеловек сунулся своими масляными бедрами Сахарочка Ли в запрокинутое сине-мертвое лицо вдовы Екатерины Ильиничны Нестеровой.
– Хлещуся сахарком своим по всему городу, – признался получеловек, утираясь по всей ее голове. – Надгробная житуха. – Он чмокнул, хихикая, оперев колено о голую спину окостеневшего жидовина, на устах – скисший стон:
Жидовин из города Грекова
Отцом своим даже не гребует:
Он не прочь против правил
Папаше заправить —
Тот чистый и денег не требует.
Приподняв над женщиною бедра, он увернулся от дымящегося провала: ноги под ним били рукоятками пистолетов. Пятьдесят четыре неразличимых уклониста от гробов подняли жаркую вонь.
– Меня тут, блядь, с души воротит, – сардонически закричал Менг. – Пускай замыкающие артиллеристы хоть сральной бумаги поднесут!
Говноямы, как их называли местные, в Англии были обычным делом. В «Фабиановой хронике» (1516) повествуется, что в 1252 году один еврей из Тьюкзбёри в субботу провалился в такую, но отказался вылезать, поскольку у него был Шабат; узнав об этом, граф Глостерский решил, что в набожности его не перещеголять, и отказался вытаскивать его в воскресенье. А в понедельник его уже нашли мертвым.
Один жид из племени чудь
Так жене сосал, что брала жуть:
Несмотря на протесты,
Детородное место
Он ей вырвал и сплюнул на грудь.
Менг двигался быстро. Почва подле него наполовину уже разложилась и стала до того смертоносной, что могла поглотить человечье тело всего за несколько часов.
Аушвиц выстроили на болоте между рекою Вислою и ее притоком Солою. С каждым шагом ноги его тонули в мягкой жиже. Чтоб укрепить берега ВИЦА, сейчас твердую грязь паромом из лагеря Нойенгамме возили карибские негритосы, которых странствующие эсэсовцы избивали бычьими пенисами по ягодицам.
Бывали ночи, когда Менг сидел на парковой скамье на травянистой кочке среди грязей Биркенау, слушая, как под землею кормится огромный рот. Челюсть его перемалывала дикарскую азбуку-морса, что удаляла большие берцовые кости и позвонки из трупов, высвобождая место для новых жертв, часто – под аккомпанемент бугивужного пианино и невидимого оркестра, игравшего попурри из «Золотого петушка» Римского-Корсакова.
– Потряси ебливым перышком в хвосте, – выл тогда Менг, чпокая горстями «Экс-Лаксы». – Порастряси-ка мне этого буг-вуги.
На зеленой лужайке группу гоблинов, устроивших матч по травяному хоккею, прервал Толстошей, продевший мясницкие кольца в носы ползучих евреев и, после того, как ослепил их, прогнавший их стадом мимо толпы панжандрамов-истребителей. Он маршем гнал их вперед (евреи тянулись за золотою тыквою) курсом на Усоград, Хелмно, Дахау, Орехолес, Пиксивилль и Бухенвальд. Когда ж дошли они до границ низин, с кипящего облака донесся тупой стон, и Толстошей расправил широкие свои плечи и нырнул в мешок больших вареных луковиц у себя за спиною. Алчно сожрал он эти луковицы, словно они были яблоками.
Улучив момент, ребе Моше Подхлебник из Хелмно кинулся бежать. Рысцою он эвентуально (и фатально) достиг Хундерулья, где живые мертвецы спят лицом-к-лицу и носом-к-челюсти с немертвыми – сосущим вампиром; и при первом же полунощном ударе белолицые Ебучки восстают со своих шконок и влекут свои спорые ноги на Бал Задавак Темнограда.
Семь дней спустя ребе погребли, по его личной просьбе – в великодушных садах вокруг дома доктора Менгеле, под недвусмысленною эпитафией: «Уж Лучше Тут, Чем С Тобою, Хуесос!»
Считая, что в Евреедоме бери, чего хошь, чванливый Большенос в красной шапочке малиновки вернулся за добавкою и ненароком спихнул Менга в говнояму. Через секунду получеловек накинулся на него, как целый хор многокогтых Сомнительных МакДэббов, сокрушая из него жизненные дряни с безумным взрывным злорадством.
В целой миле от этого Экер расслышал вопящий стремительный натиск кулака Менга, полного иззубренного стекла и капустных ножей, вырезавших Аркансо из бедной пизды.
В отраженном сверканье солнечных очков Экера от Версаче отряд состоятельных туристов, гнущихся и туманных в Аушвицевом свете, казалось, собирался в самом углу его зренья. Он вгляделся в проекции поверх стальных очков. Будущее безумье игр с виртуальною реальностью уже навязывало Аушвицу тысячи призрачных «туристов».
Иногда он видел, как хорошо одетые посетители забивают собою очереди узников, что выстраивались к крематориям. Парочки смеялись и тянули коктейли через длинные соломинки, раскрашенные под вены, прекрасно сознавая, что перед тем, как войти в газовые камеры, их безопасно отпроецируют прочь, и им не придется свидетельствовать ужасной славе истинного сердца смерти. Единственное пристойное, что видел он в присутствии этих гнутых путешественников во времени, заключалось в том, что настоящие узники, похоже, к счастью, о нем совершенно не осведомлены.
Поначалу прибывали только зажиточные из Вейла и Эспена, но в последнее время он стал замечать комплексные туры «Томпсона», «Вёрджина» и «Скайтрейна США». В основные лагеря смерти импортировали всю виртуально-реальную мерзость земли. Иногда среди дня толпы зевак бывали до того подливочно-густы, что его изумляло, отчего германские инженеры истребленья не попытались впаять их непосредственно в ебаные печи.
Стаи летучих обезьян, грубые причуды, мизантропические иеремии, манерные, как лагерные манерки, наперегонки махали кожистыми крыльями на фоне черных серебряных туч, освещенных авророю, стадами протискиваясь сквозь кучевые облака, словно цари Люциферьих Небес, оберегая флотилии воздушных судов «Kraft Durch Freude», громыхавшие, как лязгающие жидокости в ночном небе над Флоссенбургом, Заксенхаузеном, Майданеком, Бернбургом и всеми прочими германскими возвышеннейшими конурбациями любви.
Синий дровяной дым косил от труб.
Под трубами же скитались колонии жидотренирующих приматов. Евреи по хуй ростом рука об руку проходили мимо обезьян. Мимо Einsatzkommandos, субподразделений Einsatzgruppen под эгидою Асмодея, крылатого демона, правившего големами Извесдома смертоносною пигмейскою кровью Никодима, шли низкозадые обезьяны, распеваючи «Дайте всем обет БЕЗБРАЧЬЯ – шворьте женщин ПО-СОБАЧЬИ», по пути собирая надушенный стул осеменных обезьянами евреек.
От Барака 14 в Лагере Ф Биркенау, прозванного «Зоопарком» и «Берлогою Джазовых Чпокалок», по пятам за «Дядей Пепи» бежали два комплекта Пятеричных близнецов. Каждый близнец угрюмо жевал мертвого младенца, свеженького, только что с колоды Йозефа, и рты их укрывала хорошенько взмыленная пена. Из их раковинообразий сочились имбирные шипучки; из жиденького монотонного дождика ревела громыхающая подборка дрок-побили «Солнца».
Менгеле дернул выключатель. Мертвые Часы ебнулись ярким неоновым светом, ставя мир в известность, что до сей минуты в Аушвице умер один миллион пятьсот тридцать две тысячи двести двенадцать с половиной смеющихся евреев.
