Клетка была удушающе мала, состояла из стальных прутьев, вправленных в алюминиевое основанье. Чтобы он в ней чувствовал себя как дома – и компенсировать ему неудобство, – охрана прикрепила к прутьям фотоснимки горилл, черных бабуинов и всевозможных игрушечных обезьян. Каждую неделю клетку обливали ведрами животных экскрементов и извращенных масел жонкилий, нероли и тубероз. Получавшийся мускус был кислотно едок и тухло зловещ.
Когда им приходилось его перемещать, офицеры подкатывали клетку к двери его камеры и ударами электрохлыстов для скота вынуждали его заползти на четвереньках в ее узкие пределы. Для Хоррора сторожа его были всего-навсего индюками-вертухаями, чьи шеи он мог бы легко свернуть, прежде чем его свергнет неизбежная тяжесть чисел большинства. Почему он этого до сих пор не сделал, объяснить ему было нелегко. Быть может, из-за очевидного; они томились в большей ловушке, чем он сам.
А вот загадкой похитрей – и даже еще необъяснимей для него самого – было вот что: даже ради спасенья собственной жизни не мог он ни проникнуться положительною мыслью, ни подвигнуться на таковое же действие – гной озлобленности неизменно сочился у него сквозь каждую кость, мышцу и насосную вену, что удерживали его про́клятое существо воедино. Побег – это трудно; а легкий путь лежал сквозь забвенье, хоть и преходящее, – единственное предприятье, ради коего стоило хоть как-то напрягаться.
Меж ног у него хуекольцо (его Роджер Кейсмент) припадочно светилось под искусственным освещеньем. По причинам, понятным лишь им самим, поимщики его ни разу не коснулись его «драгоценности». Он изогнул длинную свою шею, скользом пустив ее вниз по собственной груди, мимо живота, и зажал кольцо между решительно стиснутыми зубами. Языком нащупал он защелку – и вот уже услышал знакомый «щелк». Вскоре он уже обшаривал языком полость в кольце – и вознагражден был резким привкусом кокаина, нагребенного в рот. Умело задвинул он защелку и медленно втянул купол своей головы вдоль по телу обратно. Голова его расслабленно откинулась назад. Глаза сосредоточились на потолке (он был уверен, что незримый взор наблюдает за каждым его движеньем). Безмолвно мазнул он длинным своим языком, обсаженным белым, по правой ноздре и втиснул наркотик на место.
– Меня зовут Хорэс Джойс, – сообщил потолку Хоррор, – я не выхожу дважды в одну дверь.
Где-то еще в Мейзе люди на грани неисполнимой мечты пели:
Раз британцев ненавидишь, хлопай так – раз-два
Если любишь И.Р.А., хлопай так – раз-два
Если видел, как, взлетая,
Маунтбэттен в небе тает,
Если видел, как летал он, хлопай так – раз-два.
Если б только власти дали ему эфирное время на «Радио Eireann», вот какую блядскую дрянь он бы крутил там двадцать четыре часа в сутки, перемирье у них там или нет, блядь, перемирия. Вот отчего кровь вскипает и кипит. Ирландская история – суп хаоса: кровь и честь, предательство и мученичество; смертельный квартет – периодически с отходами к тягостному миру, а потом налетают деррийские банды, выволакивают флаги, и вся эта хрящеватая процессия уверенным шагом снова выступает по дороге из красного кирпича. Не станет он участвовать ни в каком умиротворении. Его крупные губы всасывали зловонный воздух.
– Вся история – более или менее вопрос дозировки.
Его эректильные волосы поползли и ощетинились, как хохол какаду, а кожа вся заблистала неестественным глянцем. У него в черепе сидела красноглазая мартышка. Его сопровождал безответный непокой. Он принял на борт то, насколько все это бессмысленно; пора задуматься о сотне лет жизни; знание незнания.
Вокруг Царя Бритв витала аура печали у него внутри, кою не могло рассеять нисколько самосознанья.
Ассоциация близилась к своему завершенью. Он слышал, как республиканцы играют «Джо МакДоннелла» «Вулфи-Тоунов» – самый сердитый и меланхоличный звук на свете.
– У тебя есть только ты. Ты сам – сын с тыщею лучей в животе.
Уж не впервой было ему ловить себя на том, что он размышляет о единственных тварях на этой земле, кому он мог близко сопереживать, в ком мог признать нечто вроде собственной родни, – о Менге и Экере, этих недоносках непослушанья, этих гаерных шутах, этих клоунах пантомимы.
Последние два года он пытался связаться с ними – никогда не прямыми каналами; это бы насторожило его врагов, пока сам он в ослабленном состояньи. Но, пользуясь всеми заклинаниями из «Календаря Волхва» он отправлял автоматоны, применял астральные проекции, письмена в небесах, формации болезней и облаков, крайние температуры, эмиссаров животных и людских… однако всякое явленье оказывалось тщетным. Рука судьбы отчиканила лучше его старанья.
Земля Мертвых оберегала своих.
В конце концов, Экер оказался слишком уж церебрален. Потому следовало сосредоточиться на Менге. Но хотя получеловек оставался восприимчив к собакам, к несчастью, эта масса параной и обсессий, что у него считалась мозгом, с такою работой справиться не могла. Единственный раз удалось Хоррору заслать ясное сообщенье в морок его разума – и то получеловек решил, что ему мнится, будто это доктор Менгеле пытается заставить его припомнить что-то малозначительное. Последнюю группу жуков, что он отправил, дабы они выложили собою посланье на полу перед Менгом, счастливый придурок растоптал в говно и из всей колонии приготовил teufelsdröckh (бесов навоз).
– Не считай никого счастливым, покуда он не умер. – Бледные глаза Хоррора сияли от воспоминаний.
Он припоминал тот час, когда доктор Менгеле подарил ему близнецов. Обстоятельства были ужасны и жестоки. Церемония – лишь мимолетное отчаянье, а вот контекст, в котором они были ему переданы, образовал самый отвратительный сценарий, коему он свидетельствовал в Аушвице, – но то была сказка, которой он себя займет в другой день.
Тайна происхожденья Менга и Экера вздымалась из жидкой грязи первых лет Двадцатого Века – и из ясновидящего осмоса века предшествовавшего.
А в Аушвице для близнецов время остановилось. Они состарились прежде своего срока. Старики еще до начала века. Люди, с которыми без жалости обошлись в шатрах уродов и балаганах страшилищ Европы.
Змейка-Кака в Мире Цирка.
Под сиренный лай карнавальных колыбельных язычники влеклись в большое шапито сверкающего сребра и злата; где единственные на всем белом свете выступающие сиамские близнецы Менг и Экер, срощенные бедром с рожденья 18 февраля 1873 года, дико отплясывали суматошную жигу в свинский час и пили сливки последа из кувшина Ебаного Пса.
Zirkus Mengele.
За всю жизнь службы уродству те таинственные годы до их перерождения в 1941-м были для Менга и Экера столь же туманны, как и для тех, кто документировал историю близнецов со всепоглощающею страстью, кто со рвеньем наблюдателя за поездами отслеживал каждое прикровенное визирование жутких мальчиков с изгибчивыми годами. В десятилетья до Аушвица близнецы взад-вперед гастролировали по всей Европе, демонстрируя свои извращенные номера в сельских клубах, деревенских амбарах, киосках и побочных балаганах вместе с прочими странностями и уродствами мира.
